Уссурийская белка. — Пешком по тайге. — Шумный ключ. — В поисках жень-шеня. — Последний бат.

Туча прошла стороной, ветер разметал ее в клочья, и над нашими головами прошелестело лишь несколько крупных капель.

Ночь была лунная, звездная. С непривычки под открытым небом, без всякого шатра, спать как-то неприятно. Все кажется, что сбоку подкрадывается зверь. Несколько раз я поднималась и подкидывала в огонь сухие палки. Из палатки Колосовского, из-под тента, где спали Дада и Семен, доносился храп. По ту сторону реки лежала большая черная коряга. Вода об нее билась, и от этого стоял ровный шум, как будто где-то работала мельница.

Под утро стало прохладно. На рассвете Дада разбудил меня протяжным зовом из, берестяного рожка. Он ходил по берегу и манил изюбря. Только теперь я разглядела, что сплю около небольшого ручья. Ручей шелестит у самых ног, пробираясь по камешкам. Перед глазами — два небольших дерева: ива и ольха. С ветки на ветку прыгает белка. Хитрая, шустрая зверушка затаилась в ветвях, как только услышала шум. Дада идет и целится в нее камнем. Белка прыгает с одного дерева на другое. Пушистый хвост ее мелькает в ветвях, черные глазки испуганно смотрят вниз. Дада продолжает кидать в нее камни. Я прошу его не делать этого, но охотником уже овладел азарт: он яростно взмахивает рукою, сменяя один камень другим.

— Чорта есть, однако, — смеясь, говорит Дада, целясь уже в отчаянии. Белка не сдается. — Га! Га! — приговаривает он.

Наконец из палатки выходит Колосовский. Рядом — Динзай. У Динзая в руках карабин. Он вскидывает оружие. Гремит выстрел. Белка падает вниз…

— Вот еще один экспонат для музея. Уссурийская белка, — говорит Колосовский. — Кажется, этот маленький зверек в избытке населяет здешние леса.

И действительно, уходя на охоту, удэгейцы за день перевыполняют сезонные планы. Возвращаясь из тайги, они несут на себе иногда по восемьдесят белок. При взгляде на этого шустрого зверька невольно удивишься, вспомнив, что во время миграции белка способна переплывать большие реки. Я попросила Динзая содрать шкурку и высушить.

Утро выдалось погожее, ясное. После завтрака мы с Дадой пошли пешком по берегу Хора. Колосовский с Динзаем и Семеном плыли по реке. С помощью буссоли Шмалькальдера Фауст Владимирович вел маршрутную съемку. Вначале мы видели, как, медленно поднимаясь, они продвигались вперед по реке. Но Дада хотел сократить расстояние, и мы, потеряв их из виду, углубились в сопки.

Дада шел впереди. Он почти бесшумно ступал по валежнику. На нем были охотничьи улы из кабаньей кожи с загнутыми кверху носками, как лыжные пьексы, в сравнении с которыми мои тяжелые кирзовые сапоги выигрывали только тогда, когда мы подходили к ключам. Я шла вброд. Дада искал удобной переправы через ключи, поперек которых, в виде естественных мостов, лежали упавшие деревья. Он так искусно пробегал по самым тонким стволам, что мне приходилось лишь удивляться. Бежавшая вслед за хозяином собака Мушка нередко останавливалась перед очередным препятствием в виде какой-нибудь жиденькой лиственницы, брошенной ветром через ручей, и, не решаясь пройти по ней, скулила. Внизу шумела вода. Мушка с размаху бросалась в воду и, уносимая быстрым течением, снова оказывалась рядом со мной.

С утра мы брели по тайге, то поднимались на высокие склоны гор, заваленные осыпавшейся горной породой, то спускались в долину и ждали, не покажется ли наш бат. Иногда, отдохнув где-нибудь на заломе и увидев мелькавшие шесты, мы продолжали путь, оставив на берегу пучок травы, привязанный на шесте, в знак того, что мы проследовали вперед.

В полдень, поднявшись на сопку, мы очутились в густом березняке. Здесь было много звериных следов, пахло примятым багульником. Охотничья страсть влекла удэгейца по этим следам все дальше и дальше. Он заставлял меня итти бесшумно, затаиваться, ждать, а сам, оглядевшись по сторонам, манил изюбрей уже без рожка, просто так, на весь лес издавая протяжное: «Е-у-у!»

Однако зверя в этот день мы не встретили. Дада объяснил это тем, что утром я перешагнула через карабин. Оказывается, есть такое поверье, по которому охотник должен остерегаться, чтобы женщина не переступила через оружие, иначе не будет удачи. Об этом мне рассказывал Динзай за обедом, когда мы, собравшись все вместе, устроили короткую передышку.

— Вот теперь, кажется, мы подходим к Правому Хору, — сказал Колосовский. — Значит, до перевала недалеко.

Но вместо Правого Хора появился обыкновенный приток.

После обеда мы снова шли с Дадой по горам. Спустившись вниз, я запнулась за валежину и едва не лишилась глаза. Пока я, еще не опомнившись от боли, шла вперед, Дада уже перебегал через шумливый и глубокий ключ по валежине. Повидимому, он заметил впереди зверя и так увлекся, что даже не оглянулся на мой зов. Я сразу же оценила обстановку: по этой жиденькой жердочке, висящей над водопадом, я не пройду в сапогах. Мушка скулит рядом, бросается вплавь, но не может преодолеть сопротивление струи и возвращается ко мне вся мокрая.

Меж тем выцветшая пилотка Дады в последний раз мелькнула в кустах и исчезла. Я пытаюсь звать его снова, кричу изо всей силы, но шум воды заглушает мой голос, и я чувствую, что все мои усилия напрасны. Как быть?

Решив искать другой, более толстой валежины через ручей, я прошлась по берегу, но тщетно. Опять возвратилась на то же место и уже не на шутку испугалась. Мысль, что Дада увлечется охотой и потеряет меня, а наши товарищи пройдут стороной, избрав другую протоку, показалась мне мрачной. У меня не было с собой ничего, кроме ножа и палки.

Мушка тянет меня вслед за Дадой, скулит, и от ее присутствия не легче. Наконец я решаюсь переплыть этот водопад, начинаю разуваться, и вдруг Мушка почти сваливает меня с ног, хватает зубами за брюки и сама зовет на валежину, по которой только что прошел ее хозяин.

Она сорвала у меня с головы удэгейское мотулю и несет в зубах. Решись я переплывать этот шумный и быстрый поток, ничего бы хорошего не вышло. Несколько минут спустя, придя в себя, я со страхом смотрела на грозно кипящие волны, стремительно бегущие к большому залому. Звериный след, как видно, увел Даду далеко.

Я села на корневище большого дерева, вырванного бурей, и, успокоившись, стала ждать. Не было никакого основания сомневаться в том, что Дада вернется за мной, как только найдет это необходимым. Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как исчез Дада. Теперь я уже могла бы сбросить сапоги и с помощью шеста перейти на противоположный берег ключа, но это лишь осложнило бы мое положение. Все равно я не знала, куда пошел мой проводник. У меня уже нарастало чувство обиды, как вдруг в кустах замелькала пилотка Дады, потом ствол карабина, и, наконец, он появился передо мной, виновато улыбаясь:

— Зачем так кричать? Я все равно пришел.

— А где же вы были?

— Э, зверя смотрели.

Вечером на таборе, стараясь загладить свою вину, Дада отстранил меня от кухонных дел и заявил, что сам будет варить ленков и стряпать лепешки. Я выстирала ему гимнастерку и повесила ее у костра.

— Опять будете писать? — заметив, что я достаю свой полевой дневник, спросил Динзай. А Семен, которого в эти дни мучили фурункулы, добродушно улыбнулся и передразнил меня, показывая, как я, согнувшись, пишу.

На другой день мы шли с Динзаем. Надо сказать, что Дада и Динзай представляли полную противоположность друг другу. Дада был низенький, коренастый старик; Динзай, наоборот, обладал редким для удэгейцев ростом; в отличие от своего старшего собрата, который имел кроткий и молчаливый нрав, Динзай любил говорить. Он взял с собой свою белую собачонку Келу — помесь дворняжки и лайки. Помню, она еще месяц назад вызывала у нас чувство гадливости, когда линяла. Мелешко плевался и говорил, что он бы такую собаку не взял с собой. Динзай сердился: «Зачем смеетесь? Она вырастет, человеком будет». Все от души хохотали. Но вот Кела повзрослела, белоснежная шубка одела ее спину. Динзай баловал собаку чрезмерно. Кела привыкла лежать на дне лодки, она не отличалась большим проворством и сейчас даже не хотела бежать по берегу рядом с нами.