— Лодырит, лодырит! — говорил в таких случаях Дада.

Как только мы перебрались по деревьям через первый залом, Динзай выпустил ее из рук. Собака бежала за нами. Но у следующего препятствия она взвыла и отказалась итти. Мы вспомнили о ней, пройдя порядочное расстояние. Динзай вернулся, передав мне карабин. Потому, как она отчаянно завизжала, я поняла, что хозяин преподал ей на сей раз хороший урок. Но все-таки через воду он перенес ее на руках.

Теперь мы шли по левому берегу Хора. Высокий кустарник и травы в человеческий рост скрывали моего проводника в трех шагах от меня, и, может быть, потому он все время разговаривал. Колючие ветки шиповника, боярышника немилосердно царапали руки, лицо. Взобравшись на крутой склон и спускаясь вниз, мы решили обойти старицу. Справа от нас бросился с шумом зверь, тяжело раздвигая кусты ивняка. Шевельнулись ветки. В ту же минуту, гордо вскинув рога, изюбрь метнулся в глубину леса. Динзай быстро снял с плеча карабин. Но я удержала его, доказывая, что это бессмысленно. Он согласился, хотя долго еще от волнения весь дрожал.

— Конечно, — говорил он минуту спустя, — сейчас охотить не будем. Надо вперед итти. Это правильно. Будем немножко жень-шень смотреть.

Чтобы не отставать от Динзая в пути, я решила пользоваться ножом: обрубала колючие ветви или отводила их в сторону. Запутавшись сапогами в вейнике, разрезала траву. В одном месте нам попались заросли элеутерококка. Это очень колючее растение из семейства аралиевых. Недаром его называют «чортовым деревом». Я остановила Динзая и сказала ему, что в этих местах напрасно искать жень-шень — жень-шень растет в кедрово-широколиственных лесах. Но Динзай бредил драгоценным корнем. Позавчера, например, он отказался от обеда и бродил с одной лепешкой вокруг нашего табора, подозрительно присматриваясь к растениям. Дада измерил его ироническим взглядом: «Его не могу жень-шень искай…» Повидимому, старик верил в то, что корень жизни может найти только непорочный человек, что не каждому простому смертному он дается в руки. Но дело было не в этом.

— Почему так думаете, что здесь нет жень-шеня? — спросил меня Динзай, разглядывая листья элеутерококка.

Найти что-нибудь из ряда вон выходящее и удивить находкой было страстью Динзая. Может быть, этим отчасти и объяснялась быстрота, с какой он менял свои занятия, перекочевывая с Хора на Бикин и обратно.

— Я хочу спросить один вопрос, — начал он, заикаясь: — как, можно или нет устраиваться в золотой прииск?

— Отчего же нельзя? Можно, конечно, если серьезно работать. Вы хотите уехать?

— Да. Я так думаю.

— А почему бы не работать в колхозе?

— Потому, что дело такое: я, конечно, не против. Но есть люди, которые, наверно, против будут. Когда организовали колхоз, понимаешь, меня не было. Так? Теперь на готовое дело итти неудобно.

Динзай был последним из хорских удэгейцев, не вступившим в колхоз. Почти каждый год он по нескольку месяцев бывал в экспедициях. Остальное время проводил на охоте, большей частью в бикинской тайге. Но одиночество его уже тяготило. Он приходил на Хор. Здесь, в Гвасюгах, работал бригадиром его младший брат Пимка. Удэгейцы, занятые коллективным трудом, косо посматривали на Динзая, который старался подчеркнуть свою независимость. Однажды, когда он собрался на охоту и уже столкнул на воду оморочку, его пригласили в сельсовет.

«Я должен предупредить вас, — сказал Джанси Кимонко, обращаясь к нему на «вы»: — в наших лесах можно охотиться, если есть разрешение. От устья Матая до верховий Хора, по всем его притокам идет граница охотоугодий колхоза «Ударный охотник». Государство навечно закрепило за нами эту землю, и все, что есть на ней, принадлежит колхозу. Посторонние люди не должны охотиться в наших лесах. Может получиться большая неприятность… — Джанси посмотрел на него пристально. — В колхоз надо вступать».

Динзай вышел тогда из сельсовета озадаченный. Он отправился на Бикин и долго не появлялся в Гвасюгах. Но вот случай снова привел его сюда — он проводник у нас в экспедиции. Повидимому, разговор о золотых приисках возник неспроста.

— Как ваше мнение? — снова переспросил он.

— Что же, на золотых приисках придется осваивать новое дело. Вас, разумеется, примут там на работу. Но вы хороший охотник, рыболов. Вы можете замечательно работать в колхозе. Значит, будете приносить пользу государству. Надо еще посмотреть, где больше пользы от вас. По-моему, в колхозе. Напрасно думаете, что вас не примут. А вы попробуйте, делом докажите, трудом. Тогда вас уважать будут.

— Это, конечно, правильно, так, но придется немножко думать… — Он шагнул вперед и остановился. — Почему, интересно, жень-шень так мало растет? Все-таки не понимаю, почему так, — Не успокаивался Динзай.

Он легко прополз между кустами шиповника, а я изрядно поцарапала руки и лицо. Чтобы удобней было отводить от лица колючий кустарник, я прибегала к помощи ножа. Вечером, на биваке, когда я забинтовывала руку, Динзай пожаловался Колосовскому:

— Так нехорошо. Зачем женщина с ножом ходит? Представьте случай: она упала и зарезалась. Мне придется ответить. Верно? Пожалуйста, скажите ей, пускай бросит ножик.

Мужчины посмеялись над его опасениями, однако с тех пор я уже не доставала ножа. В этот вечер я отказалась от ужина и, постелив себе постель неподалеку от костра, в первый раз за все время не стала записывать в полевой дневник события за день. Завтра чуть свет надо было снова итти. Каждая минута отдыха возвращала часы бодрости. Отдых на воздухе — великое дело! Вечером, едва добравшись до табора, чувствуешь, как от усталости гудят ноги. Кажется, больше ты не в состоянии сделать и трех шагов, но утром, умывшись холодной водой, снова идешь как ни в чем не бывало и вдыхаешь бодрящие запахи леса. Иной раз мы обгоняли бат настолько, что часами сидели где-нибудь на заломе, поджидая его, но бывало и так, что отставали от него и в сумерках узнавали свой лагерь по свету костра.

Хор становился все у́же и у́же. Река разветвлялась на бесчисленные рукава и протоки. После того как наши лодочники во главе с Колосовским протащили бат на руках около трехсот метров, все были охвачены настроением бросить этот последний транспорт и двинуться пешком.

Оставляя бат на берегу, мы опять должны были пересмотреть вещи: нет ли чего лишнего? Удэгейцы сделали себе деревянные рогульки, мы с Колосовским готовили рюкзаки, укладывая в них самое важное. Будучи человеком требовательным, Фауст Владимирович опять предупреждал нас:

— Ни одного лишнего килограмма груза. Слышите? Потом будете мне благодарны.

Он сидел верхом на валежине и, подставив к корневищу зеркальце, брился. На очереди был Дада, беспечно насвистывавший песенку, похожую на птичий клекот.

Когда я отложила в сторону градусник и раздумывала, что с ним сделать — взять или оставить, Дада покосился на меня:

— Это надо в речку бросить. Зачем его таскай? Все равно помогай нету.

Итак, погасив костер и нагрузившись поклажей, мы отправились в путь. У всех были тяжелые ноши. Колосовский нес в рюкзаке свою палатку, личные вещи, тетради и приборы, а на плече — карабин. Дада, Семен и Динзай сгибались под тяжестью рогулек, нагруженных мукой и консервами. В довершение всего у каждого из нас были небольшие куски медвежьих или кабаньих шкур, служившие подстилкой. Без них было просто немыслимо заночевать в такую пору в лесу.

Если бы кто-нибудь попытался взглянуть на нас со стороны, он не увидел бы сразу всех, хотя шли мы гуськом, на близком расстоянии друг от друга. В густых зарослях люди терялись. Иногда надо было свистнуть или аукнуть, чтобы не уклониться в сторону. Шли быстро, несмотря на то, что никакой тропы под ногами не было. Перелезали через толстые лесины, лежавшие на земле, прыгали с одной на другую, продирались сквозь кустарник.

Рюкзак за плечами с каждым часом становился все тяжелее. Я сняла с головы мотулю, — стало жарко. Хорошо бы отдохнуть хоть немножко! Но никто не подавал голоса. Наконец, чуть не падая от усталости, я наткнулась на Даду и Колосовского. Они отдыхали, поджидая нас на берегу, сбросив поклажу.