Три дня мы пробыли в Тивяку. За это время просушили и рассортировали вещи: освобождаясь от лишнего груза, оставили здесь одну палатку, звериные шкуры, часть инструмента, книги, оморочку, ненужную посуду. Я дописала свой шестой очерк и перед самым отъездом вручила его Ермакову для передачи по радио.
Накануне отъезда удэгейцы поймали большого тайменя.
— Видали такую рыбу? — кричал Василий еще издали, идя по тропе рядом с Динзаем. Они несли на палке тайменя в полтора метра длиной. — Это Батули поймал.
— Вот что! — заговорил Динзай у крыльца, освобождаясь от ноши. — Плохо дело получается. Батули хочет домой. Дада тоже ногой разболелся. Надо разобраться, как дальше пойдем…
Я решила узнать, в чем дело, и переправилась на косу. Все собрались в палатке Батули. Дада, сидевший у костра, поднялся. Очевидно желая пошутить, он нахмурился и плаксивым голосом сказал:
— Нгала унини, багды унини…[25] — он показал забинтованные пальцы на ноге. — Как дальше пойду?
Батули сидел в палатке, изобретая для своих ребятишек очередную игрушку из бересты. Он умел делать маленькие лодочки из коры бархатного дерева, из жасмина. Пашка и Яшка пускали их на воду или привязывали к бату и наблюдали, как тащатся следом игрушечные оморочки. В продолжение всего пути я часто с восторгом следила за этой семьей. Батули был превосходным охотником, одним из самых смелых и опытных батчиков. На трудных и опасных поворотах он обгонял нас. Его пограничная фуражка не раз служила нам ориентиром, когда, подойдя к узким протокам, мы выбирали: по какой итти? И хотя сейчас нелегко было с ним расстаться, тем более, что вместе с женой они тащили на лодке значительную часть груза, однако никто не решился бы заставить Батули следовать дальше с детишками. Мы только что говорили об этом с Колосовским.
— Что же, — сказал Фауст Владимирович, — отпустим его, если будет настаивать. А жаль. Я вот тут приказ написал…
Как только я прочитала удэгейцам приказ начальника экспедиции, в котором говорилось о премировании лучших батчиков, Батули задумался. Значит, и его с женой тоже премировали? Динзай и Дада заговорили о значении экспедиции. Они отлично представляли себе, что сейчас-то, как никогда, нужна их помощь. Батули посмотрел на жену. Лицо ее было спокойно — ни тени тревоги. Муж прочел глубокое доверие в ее взгляде и объявил о своей готовности итти с нами дальше.
— Еще две недели могу итти. Потом обратно.
— Ая! Хорошо! — засмеялся Дада, поправляя головешки догорающего костра. Уж он-то, конечно, не раздумывал над тем, как быть. Забинтованные пальцы на ноге не считал болезнью: — Два-три дня — все пройдет.
— Дальше трудновато пойдет путь. — Динзай со свойственной ему горячностью стал говорить о том, что в пути надо помогать друг другу, что экспедиция — государственное дело. — А вот Вася имеет такую привычку — бежать вперед. Куда гонит свой бат — сам не знает. Надо оглядываться, смотреть, как другие товарищи идут.
— Правильно! — согласился Василий.
А Шуркей чертыхнулся по адресу Динзая и еле слышно буркнул:
— На кого оглядываться, чорт тебя возьмет с твоим табаком… — но тут же спохватился и умолк.
Рано утром все палатки на косе были спущены. Четыре бата, нагруженные доотказа, двинулись вверх по реке. Так как Фауст Колосовский еще и раньше имел намерение взять с собой помощника, чтобы проводить метеорологические наблюдения, то теперь у нас прибавился еще один человек — Юрий. Ермаковы стояли на берегу и смотрели, как, медленно огибая кривун, наши баты пошли навстречу волне. В воздухе мелькнул белый платочек Марии Ивановны. Федор Иванович размахивал фетровой шляпой и кричал:
— Возвращайтесь с победой!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гроза. — Река Сооли. — Заломы. — Ельник зеленомошник. — Наука о грибах. — Разговор по радио. — Лось. — Неожиданное происшествие.
В первый же день пути нас отхлестал дождь. Еще с утра по небу, медленно клубясь, проплывали облака. Мы и не заметили, как ветер собрал их в сплошные темные тучи, и вот над нами разыгралась очередная воздушная битва. Сразу же все вокруг потемнело: изумрудная зелень, река, даже воздух. Ветер торопливо прошелся по вершинам деревьев, лес зашумел и качнулся. Когда первый гром ударил дробно и весело, Василий поглядел на небо усмехаясь:
— Здо́рово кабарга в бубен бьет! Верно? Когда я был еще маленький, я верил. Думал, действительно так: на небе есть женщина — кабарга. Это она бегает, кричит, в бубен бьет. Понимаете, какое дело! Нам придется к берегу приставать. Одо! — обратился он к Даде. — Агда дзафи![26]
Я оглянулась, чтобы посмотреть на нашего кормчего. Дада стоял на корме бата и каждое новое сверкание молнии встречал одним возгласом:
— Нгаина-на-на![27]
Пышная, всклокоченная ветром шевелюра придавала старику бравый вид. Он с беспокойством смотрел по сторонам, отыскивая взглядом удобную косу для остановки. Между тем электрические разряды сотрясали воздух с новой силой. Наконец хлынул дождь. Мы все промокли до нитки, но продолжали продвигаться вперед. Мокрые шесты скользили в руках батчиков. Под ногами на дне лодки быстро накапливалась дождевая вода. Ее надо было вычерпывать, а у меня на руках сидел маленький Яшка. Я укрыла плащом его босые ноги, прижала к себе и чувствовала, как под рукой бьется его сердечко.
За истоками Пихцы мы увидели старый лабаз, от него теперь остались одни сваи. Дада и Василий, сговорившись, пристали к берегу. За ними последовали другие батчики. Во время короткой передышки Дада успел рассказать мне, как в 1927 году он строил этот лабаз для экспедиции В. К. Арсеньева, который тогда совершал свое последнее путешествие по тайге. Мы стояли под елью. Сквозь густые ветви едва просачивались отдельные капельки, и внизу, около ствола, травянистая подстилка оказалась совершенно сухой. Мой маленький спутник все время беспокойно поглядывал по сторонам, а когда заметил мать, помчался к ней навстречу.
— Сегодня надо обязательно дойти до Сооли! — крикнул Колосовский, проходя мимо нас и не желая останавливаться.
— Дождя испугались? Да? — спрашивал Юрий. Он стоял посредине бата в синей безрукавке, без кепки, отталкивался шестом, не замечая, как сверху льются на него потоки воды.
Мы достигли устья Сооли перед вечером. Выбрали для ночлега песчаную косу, до половины заросшую тальником. Река Сооли впадает в Хор с правой стороны, оттуда, где взору открываются ландшафты широкой низменности, занятой редколесьем. Вересковые кустарники, вейник, мхи устилают подножье стройных лиственниц. Врываясь в долину Хора, эта маленькая холодная красавица приносит с собой веяние суровых ветров. Хор отгораживается от них высокой грядой темнохвойной аянской тайги. Ель и пихта завоевали здесь огромные площади. Но на ветробойных склонах гор, обращенных к северо-западу, светлой стеной встали стволы каменной березы. Кое-где, протянув кривые ветки, врассыпную разбежались лиственницы. Вот она, охотская флора. Давно уже не видно бархатного дерева, амурского винограда, маньчжурского ореха. Китайский лимонник стал редко встречаться на пути, был он без ягод и уже не вился так высоко по деревьям, а припадал и робко терялся в кустах. Из лиан только актинидия не чувствует себя одинокой в темнохвойных лесах. Об этом только что с воодушевлением говорил Нечаев. Пока мы просушивали палатки, он успел сходить в лес и теперь сидел неподалеку от костра, разложив растения для гербария. Протягивая мне еловую шишку, он сказал:
— Теперь вы уже не встретите сибирскую ель. Здесь аянская ель — хозяйка. Смотрите, какие у нее зубчатые чешуйки. Лидия Николаевна, помните, когда мы с вами встретили последний раз сибирскую ель?