За стеной слышатся голоса. Ночью, когда все умолкнут, можно будет писать. Я выхожу в переднюю и слышу голос Шуркея:

— Давай туза козыриного! — Он смотрит на Василия злыми глазами. — Конечно, так все время будем на дураках… — И, хлопнув карты о стол, бросает игру.

— Зачем так делать? — возмущается Дада, видя, что Шуркей выходит из-за стола.

— Из-за стола не выходить! — Мария Ивановна несет посуду. — Сейчас будем ужинать. Куда ты, Шуркей? Вот видите, игра не доводит до добра.

— Горячий парень, — улыбается Василий, глядя на своего партнера. — Шуркей! Как дальше жить будешь, такой задиристый, а?

— Да ну вас! — Шуркей машет рукой и садится на пороге. Он уже смеется.

Динзай, все время наблюдавший за игроками, укоризненно качает головой.

— Не могу понять интерес. В карты играть не люблю. Так, немножко другой раз играешь подкидного. Есть которые люди сильно играют. Еще есть, которые гадают там всяко, разную чепуху, это я не признаю.

— Ох, Динзай, наверно, немножко сулеси[24] есть?

Федор Иванович шутя грозит ему пальцем:

— А помнишь, как ты гадал Зине? Товарищи! Это же умора…

Ермаков расхохотался. Динзай часто-часто заморгал, заулыбался, стал, заикаясь, оправдываться:

— Ну, это какое гаданье… Надо было проучить.

— Знаете что, друзья, — вмешалась Мария Ивановна, — довольно вам, садитесь за стол, мне уже надоело вас приглашать… Федя! — обратилась она к мужу. — Перестань, пожалуйста, люди есть хотят…

Но Федор Иванович не унимался, и, когда все уселись за стол, он опять нарушил молчание:

— Нет, я все-таки расскажу. Вы знаете, товарищи, у нас была одна повариха. Звали ее Зиной. Друг Динзая в нее влюбился. Ну чего ты, Динзай, не про тебя ведь. Стал к ней свататься. Она говорит: «Убей трех сохатых, тогда пойду за тебя замуж». Он пошел на охоту. Убил сперва одного, да, Динзай? Потом еще двух. Идет к Зине с победой, как говорится. Да. Она засмеялась — и снова отказ. «Убей трех медведей, тогда буду твоей женой». Друг опять пошел в тайгу, убил трех медведей — и к Зине. А она стала перед ним и улыбается: «Вот, говорит, пойду за тебя замуж, когда рак на горе свистнет…» Вы понимаете? Этот друг ходил по сопкам и слушал, а потом спрашивает Динзая: «Что такое, сколько хожу, слушаю. — почему рак не свистнет?» Динзай, конечно, рассказал ему, в чем дело. Тот понял и скрылся куда-то. А надо вам сказать, что эта Зина была женщиной суеверной. Я говорю ей: «Попроси Динзая, чтобы погадал тебе. Он умеет». Вот она пристала к нему: погадай да погадай. Динзай разложил на столе карты, как полагается, а потом говорит ей: «Все, что твоя башка мало-мало варит, что маленько соображает, все будет исполняться…»

— Хорошо рассказывает Федя, — кивнул Динзай Колосовскому.

— Да, Федор Иванович — мастер повеселить…

— Это что! — возразил Ермаков. — Вот сейчас мы Сиду попросим исполнить один номер… Вот это да!

«Номер», о котором говорил Ермаков, Сида показал нам после ужина, когда женщины убрали посуду и сели за стол, а мужчин ызадымили трубками, козьими ножками, раскуривая табак Сиды. Невозможно было усидеть в соседней комнате, и я на минуту вышла оттуда, едва послышался топот ног, лязг железа. Сида кружился по комнате, согнувшись. Приговаривая: «Сок, сок, сок!» — он ударял деревянной ложкой о крышку кастрюли, приседал на пол и снова вставал. Это был шаманский танец. Сида исполнял его с серьезным лицом, но все хохотали, видя, как он передразнивает шамана. Даже Дада рассмеялся и захлопал в ладоши, когда Сида изобразил, как шаман, отправляясь в «царство теней» разыскивать пропавшую душу, находит соболиный мех и довольно солидный кусок материи.

— Здорово, здорово! — кричал Василий. — Это надо на сцене исполнять.

— Вы видите, какой талант у нас пропадает, — задорно подмигивал Ермаков.

Сида сидел на табуретке, обмахивал лицо платочком и улыбался.

Ночью Колосовский принял из Хабаровска радиограмму, в которой сообщалось о том, что студенты медицинского института Юрий Мелешко и Надя Жданкина должны немедленно возвратиться в город, чтобы не опоздать к началу занятий.

Фауст Владимирович позвал меня и сказал:

— Ну вот, теперь надо подумать, как их отправить. Придется снаряжать бат.

Мы стали обсуждать, кого из удэгейцев можно отпустить без ущерба, и решили, что пойдут Маяда и Намике. Старик в эти дни прихварывал, а Намике уже не раз высказывала опасение, что сынишка ее опоздает в школу. Близилась осень.

С утра Мелешко и Надя стали укладывать вещи. Заботясь о том, чтобы доставить в целости свои энтомологические коллекции, они ставили пробирки, наполненные клещами, в коробочки с ватой, коробки обкладывали берестой, прежде чем поместить их в ящик. Мелешко весело насвистывал. Предстоящая дорога радовала его. В последние дни он приходил из лесу недовольный, жаловался на плохой сбор клещей. Делать было нечего.

— Ну, как? Много трофеев? — спросил Федор Иванович, кивнув на ящик.

— Да, порядочно. — Мелешко стоял подбоченившись, насвистывал. — Все-таки я доволен экспедицией. — Он прошелся взад-вперед по комнате и остановился, задумавшись. — Только вот не знаю — шо воно там есть, переносчики чи нет?

— Что вы дальше будете с ними делать? — поинтересовалась Мария Ивановна.

— А вот приедем в институт и отдадим весь материал на кафедру биологии. Там установим: может быть, среди этих клещей окажутся такие, которых надо было опасаться.

— Я прямо-таки не знаю, — оживляясь, заговорила Мария Ивановна, — как это получается, что удэгейцы всю жизнь ходят по тайге, клещей этих снимают с себя ужас сколько — и ничего, не болеют.

— Не болеют? — переспросил Федор Иванович. — А в прошлом году в Гвасюгах, помнишь, клещ укусил Дуню? Куда он ее укусил, в ухо, что ли? Как ее в больницу-то направляли, помнишь? Она же была тогда красная как рак. Температура у нее повысилась.

— Ну и что же? — возразила Мария Ивановна. — И все-таки через несколько дней она ведь выздоровела. Никаких последствий энцефалит у нее не оставил. Чем объяснить?

— Насчет Дуни, — Мелешко кивнул головой, — мы с Надей уже знаем. Вообще я должен вам сказать, товарищи, что это очень интересно. У удэгейцев, повидимому, иммунитет против энцефалита. Кое-какие интересные наблюдения мы, конечно, представим на кафедру. Откровенно говоря, меня сейчас так тянет в институт, в лабораторию, — мечтательно заключил он.

В полдень мы провожали Мелешко и Жданкину. Все вышли на берег. Удэгейцы торопились передать свои многочисленные просьбы. Некоторые из них написали домой письма. Надя складывала белые треугольники-конверты в карманы своего комбинезона и говорила, чуть не плача:

— Ой, товарищи! Как не хочется расставаться! Я думала, что дойду с вами до перевала. Интересно, какой он, этот перевал. Мне почему-то кажется, что на нем должны быть ступеньки. Ну как вы пойдете? Никаких медикаментов нет у вас, ничего. И как это вышло, что мы не сумели сохранить аптечку?..

— В тайге порошками не спасешься, — заметил Василий. — Садись, Надя!

Он и Шуркей приготовились столкнуть на воду бат. Со всех сторон уже слышатся напутствия. Маяда и Намике берут в руки весла — вниз по реке им будет легко плыть: не надо работать шестами. Я сфотографировала отъезжающих. Надя подходит прощаться. Она обнимает нас с Лидией Николаевной и, стыдясь своих слез, прикрывает лицо панамой.

— Как я привыкла к вам, если б вы знали! Теперь буду все время думать о вас. Когда же мы увидимся? Как только доберусь до Хабаровска, обязательно проведаю ваших ребятишек и сообщу вам по радио. До свиданья, товарищи!

Она садится на бат, прислонившись к ящику. Бат покачивается на воде. Маяда и Намике взмахнули веслами. Мелешко держится за борта лодки, что-то кричит, но никто уже не слышит его. Надя уткнула лицо в колени. Белая шапочка ее вместе с лодкой уходит все дальше и дальше.

— Вот, понимаешь, опять плачет, — смеется Шуркей. — Надя! Возьми банку, слезы черпать, а то бат утонет.