Здесь была поставлена железная печка и стол посредине, за которым обедали. Молодая женщина любила порядок и поддерживала его так, словно сюда, за три-девять земель, постоянно могли пожаловать гости.

Нам отвели две комнаты. Но, в сущности, с нашим приездом все здесь изменилось. Членов экспедиции можно было видеть повсюду: Фауст Владимирович целые дни и вечера просиживал около рации или за научным дневником, женщины — в комнате Марии Ивановны, Нечаев и Мелешко занимали стол в передней, тут же толпились наши батчики. Впрочем, они бывали здесь только днем. Все удэгейцы остались на косе, предпочитая ночевать в палатках. Палатки стояли по ту сторону реки. Но это не мешало появляться здесь почти каждый час кому-нибудь из удэгейцев.

— Эх, закурить бы, Федор Иванович! — говорил Василий, потирая руки.

— Нет, Вася, не курим. Вот скоро Сида приедет с охоты. У него, наверно, есть табак.

Василий морщился, шагал вдоль комнаты, заходил туда, где гремело радио, садился на табуретку и слушал.

В пути нам трудно было следить за событиями, так как мы не имели возможности развертывать рацию каждый день, а когда это удавалось — пользовались ручным генератором, для которого требовалось немало энергии. Зато сейчас в любое время можно было слушать радио, не прилагая никаких усилий.

Радио в тайге — вот где оно особенно дорого. На сотни километров вокруг ни дорог, ни селений. Горы, лес, река… И вдруг в таежный дом врывается шум Красной площади, бой кремлевских курантов. Москва! Родное, близкое сердцу слово, способное раздвинуть леса и горы, пройти через моря и океаны, всюду пробуждая чувство Родины: где бы ты ни был, ты всегда у нее на виду.

Супруги Ермаковы живут здесь одни. Их не смущают ни трехсоткилометровый путь по реке, ни долгие дни одиночества. Федор Иванович был послан сюда организовать климатические наблюдения. В свободное время он уходит на рыбалку или охотится, а Мария Ивановна хозяйничает. В этом году у них прибавился еще один член семьи — брат Марии Ивановны, восемнадцатилетний Юрий Мокроусов. Все трое они прекрасно ходят на батах, плавают на оморочке. Они научились выращивать здесь овощи, несмотря на то, что еще недавно мысль об этом казалась им пустой затеей. Правда, стоило немалых трудов раскорчевывать землю. Зато в прошлую осень они собрали двадцать мешков картофеля и с гордостью сообщали теперь об этом.

— Жить можно, — признался Федор Иванович. — Мне даже нравится здесь, честное слово.

Высокий, худощавый, в очках, в выцветшей от солнца шляпе, ловко сидящей на макушке, он только что пришел из лесу, держа за крыло большого серого ястреба.

— У нас тут всякой дичи хоть отбавляй, — говорил он, бросая на пол убитую птицу. — Один раз я на огороде работал и так увлекся, что не заметил, как рядом со мной очутился медведь.

— Представьте себе мой ужас! — воскликнула Мария Ивановна. — Слышу, Федя кричит, зовет меня. Выхожу на огород. Смотрю: медведь! Я так и ахнула. Пришлось бежать за ружьем.

— Да, — подтвердил Ермаков, — она тогда действительно медведя убила. Правда, я мог бы разделить участь медведя, потому что руки у нее дрожали вот так…

Федор Иванович дополнил рассказ выразительным жестом.

— Небось задрожат… — оправдывалась Мария Ивановна.

Когда зашла речь о трудностях таежной жизни, кто-то из женщин сочувственно заметил, что не всякий мог бы выдержать здешние условия. Ермаков возразил:

— Нет, знаете ли, когда понимаешь, что это нужно, никакие трудности не испугают.

— Вот в сорок третьем году здесь действительно… — Мария Ивановна зажмурилась, — ой, трудно было!

— Не стоит вспоминать… — Федор Иванович махнул рукой. — Давайте лучше обедать, товарищи.

Днем мы с Марией Ивановной ходили по огороду. Я спросила ее, что же все-таки было в сорок третьем году. И она рассказала. Во время войны бывали перебои в снабжении продуктами. Ермаков ходил на охоту. Но вот кончились патроны. Ермаков отправился в Гвасюги за охотничьими припасами. Мария Ивановна осталась одна. Продукты были на исходе, приходилось жить впроголодь, даже варить медвежью шкуру…

— Зато сейчас мы не знаем ни в чем недостатка. Посмотрите-ка! — Мария Ивановна взмахнула рукой.

По тропе шел Сида. Он возвращался с охоты, обвешанный рябчиками. Заметив, что мы идем к нему навстречу, Сида остановился. Он был чем-то встревожен.

— Там Надя, — указывая назад, в сторону леса, заговорил Сида. — Не знаю, что такое: лежит, понимаешь, спит, что ли, никак не встает…

Это был уже не первый случай, когда во время сбора комаров и клещей Надя, нанюхавшись эфира, валилась где-нибудь в лесу и засыпала. На сей раз она дремала, прислонившись к большому пню. В руке у нее были пробирки с добычей.

— Ну что это такое? — виновато говорила Надя вставая. — Неужели я действительно уснула? Одного клеща только нашла.

Энтомологи давно уже не имели хорошего «улова». Был август, в это время клещи исчезают, хотя весной в окрестностях Тивяку их такое множество, что, по словам Ермакова, хватило бы одного дня, чтобы заполнить ими не только пробирки, но даже бутыли.

На закате солнца мы топили баню. Около бани, прямо в лесу, стеной тянулась длинная поленница. Мы брали из нее дрова.

Мария Ивановна суетилась около печки, готовила ужин. Лидия Николаевна и Надя ей помогали, стряпали пирожки.

Перед ужином собрались почти все наши спутники. Переодетые в чистые рубахи удэгейцы сидели за столом, положив перед собою карты.

— Вот сейчас поиграем! — Федор Иванович даже прищелкнул пальцами от удовольствия. — А то что за игра вдвоем с Юрием? Маруся вечно занята…

— Да я, признаться, и не люблю играть в карты. — Мария Ивановна раскраснелась, подкладывая в печку дрова. — А Федя… — Она махнула рукой, подходя к столу. — Тоже мне игрок! Зимой вот так скучно бывало. Все время вдвоем с ним. Юрия не было. Так он уговаривает: «Ну, давай поиграем в дурака, что ли». Начнем играть. А тут смотришь: картошка на сковороде как бы не пригорела, суп кипит. Я уйду. Он один сидит за столом, играет. Потом объявляет мне: «Нет, Маруся, ты осталась дурой». — «Ладно, говорю, спасибо тебе».

— Ты там меня не выдавай! — подмигнул жене Федор Иванович. — А то, чего доброго, про меня еще в газете напишут: вот, мол, Ермаков в карты играет…

— Действительно, — засмеялась Мария Ивановна, — ты думаешь, это так интересно.

За столом тем временем усаживались игроки: Дада, Василий, Шуркей. Остальные наблюдали. Я ушла в другую комнату, чтобы обдумать свой следующий очерк. Телеграмма редактора, полученная сегодня, и обрадовала меня и озадачила. Я еще раз перечитала ее:

На минуту я представила себе обстановку редакции. Хорошо бы сейчас взять в руки газетный лист, пахнущий типографской краской, побывать на редакционной «летучке», где по косточкам разбирают вышедшие за неделю номера. На этих «летучках» какое-то слово было сказано и о моих очерках. Нравятся ли они читателям? Может быть, в них действительно мало познавательного материала? Редактор не случайно напоминает об этом. В конце концов пишутся они торопливо, на привалах, у костров, в палатке, даже в лодке… Но читателю нет дела до того, что вчера я дежурила по кухне, а вечером в палатку на огонь налетело столько мошки, что невозможно было работать. Читатель не знает, как тяжело сосредоточиться, если в соседней палатке плачет маленький Яшка или у костра во весь голос, едва справляясь с шипящими звуками, поет Шуркей, а около передатчика все собираются послушать радио. Можно ли усидеть спокойно? И все-таки приходится брать карандаш в руки. Если бы всегда вот так, как в этой комнате, за столом. Но ведь через три дня мы пойдем дальше. Хорошо бы успеть за эти дни передать очерк по радио! Передо мной три исписанные карандашом страницы. Я ловлю себя на том, что вот уже четверть часа сижу за столом и не могу написать ни строчки. Думаю совсем о другом. За лето ребятишки мои подросли, загорели. У Юры смешной белесый вихор спадает на лоб. Хотя бы подстригли! Я закрываю глаза на минуту и вижу, как прыгает с мячиком Оленька. Золотые ее косички торчат в обе стороны… Когда же я увижусь с ними? Две недели назад мать пришла из больницы. Дома ждут меня не дождутся. А я сижу за горами и лесами и не знаю, как рассказать читателю о том, что продвигаться на шестах вверх по Хору нелегко…