Удэгейцы засмеялись.

— Вы, однако, невыгодный пассажир, — сказал Василий Кялундзюга, посматривая на девушку, — центнера полтора, наверно, весите? Да?

Надя смутилась.

— Что вы! Что вы! — и замахала рукой. — Юрий! Иди скорее! — Она нетерпеливо шагнула в сторону косогора.

Оттуда уже спускался вниз ее коллега Юрий Мелешко, молодой человек в таком же синем комбинезоне. На голове у него была белая шляпа-накомарник с откинутой назад тюлевой сеткой. Маленький ростом, худенький, рядом с Надей, пышущей здоровьем и силой, он казался еще меньше. Оба они были студентами Хабаровского медицинского института. Прикомандированные к нашей экспедиции, они имели задание разведать, нет ли в долине реки Хор переносчиков редкой и опасной болезни — таежного энцефалита. За плечами Юрия Мелешко был некоторый опыт практической деятельности. Он пришел в институт не со школьной скамьи, как Надя. До института он уже работал фельдшером. В нашей экспедиции, кроме научно-исследовательской деятельности, он исполнял обязанности лечащего врача.

— Ну, как там, все у вас здоровы? — спросил он в первую же минуту нашей встречи, потом заговорил о своей аптечке, о лекарствах, перемежая русские слова с украинскими. — Надо звать Андрея Петровича. Придется ведь все наши медикаменты, все имущество тащить сюда. Надя! — обратился он к девушке. — Иди позови Нечаева. Он там наверху, за поселком, цветы собирает.

— Да вот он!

На вершине косогора показался Нечаев. Он шел с гербарной сеткой в руках. Под его сапогами со стуком разлетались мелкие камни.

— Здравствуйте! — сказал он всем сразу и положил сетку на камень. В голубой спортивной безрукавке, полинявшей от солнца, загорелый, медлительный в движениях, он казался моложе своих сорока лет.

— Кто это? — спросил меня по-удэгейски Василий Кялундзюга.

Я сказала, что это наш ботаник Андрей Петрович Нечаев.

— Крепкий человек. Наверно, может итти пешком, — подмигнул Василий и стал вычерпывать воду из лодки.

— Итак, к нашим услугам единственная лодка? Бат, что ли, как вы ее называете? — заговорил ботаник, раскладывая на песке только что сорванные растения с таким видом, словно был у себя дома. — В этой лодке мы все, разумеется, не сможем подниматься. Так ведь? Лично я не претендую. Могу итти пешком. Главное, надо разместить вещи. Что вы думаете по этому поводу? — спросил он, не отрываясь от своего занятия.

Я сказала, что могу предоставить свой бат в распоряжение студентов. Нечаев поднял на меня взгляд.

— Значит, нам с вами итти пешком? Ну что же, давайте будем собираться.

Вместе с ботаником мы отправились в путь через тайгу, оставив позади лодку, медленно поднимавшуюся навстречу течению. Андрей Петрович показал в ходьбе завидную выносливость. За время пути, углубившись в лес, мы несколько раз теряли из виду наших лодочников, но когда прибрежная тропа приводила нас к реке, мы снова встречались с ними, вместе разводили костры на берегу, а потом двигались дальше, мокли под дождем, изнемогали от жары и опять мокли. Иногда, остановившись на отдых где-нибудь в тени, Нечаев заводил беседу на свои излюбленные ботанические темы. Он свободно оперировал латинскими названиями, знал поименно каждую травку и безошибочно мог определить, к какому виду или семейству относится то или иное растение. Андрей Петрович был научным сотрудником Дальневосточной базы Академии наук. Участие в нашей экспедиции представлялось ему делом интересным и важным, так как растительность Хорской долины еще не имела научного описания.

Когда мы подходили к Гвасюгам, грянула гроза. Лодочники отстали от нас где-то за колхозными огородами. Над лесом гремел гром. Потом ударил такой ливень, что с маньчжурского ореха полетели листья.

— Сколько же нам еще итти? — спросил Нечаев.

Я оглянулась. Он шагал сзади, укрывшись зеленым плащом. Под сапогами хлюпала вода. Когда я сказала, что осталось совсем немного — всего километра три, Андрей Петрович попятился назад, к большому кедру.

— Идите сюда! — махнул он рукой. — Пусть пройдет этот ливень.

— Нет, я побегу. А вы потом прямо по тропинке идите, никуда не сворачивайте.

Я побежала, захлебываясь от бьющих в лицо потоков. Дождь хлестал по спине. Мокрая одежда прилипла к телу, вода чавкала в ботинках. Останавливаться было уже бессмысленно. Вскоре за лесом мелькнула изгородь. Вот и дом Джанси Кимонко. Совсем близко. Я открыла знакомую дверь, переступила через порог и остановилась, не решаясь пройти дальше. По рукавам куртки, по брюкам на чисто вымытый крашеный пол стекала вода.

— Кто там?

Из комнаты вышла хозяйка Надежда Ивановна, невысокая, полная, симпатичная женщина с лучистыми искорками в глазах, полуприкрытых монгольскими веками. Увидев меня, звонко расхохоталась.

— Ой, что такое? Откуда ты? — И засуетилась, захлопотала, помогая мне развязать головное покрывало. — Иди-ка сюда! — крикнула она кому-то в комнату, приподымая цветастую занавеску на двери.

Выбежала Дуня — жена Санчи Батовича, младшего брата Джанси Кимонко. Принесла ситцевый халат, комнатные туфли из лосиной кожи, расшитые цветными узорами. Надежда Ивановна протянула мне полотенце.

— Скорее идите с нами обедать! — торопил Джанси.

В просторной комнате за столом собралась большая семья: три брата Джанси с женами и детьми. Старенькая мать Яроба обхватила мою руку своими худенькими руками с серебряными браслетами выше запястья и долго трясла, приговаривая:

— Багдыфи… Багдыфи, аджига![12]

Рядом с Джанси, вертясь на стуле, сидел его шестилетний племянник Максимка, черноголовый забавный мальчуган в черных трусиках и голубой майке. Джанси не имел детей. Неистраченную отцовскую нежность отдавал он Максимке. Тот сновал за ним всюду, называя Джанси «одо» (дедушка). Усаживая племянника на колени, Джанси сказал, подмигнув:

— Ну-ка, Максим, рассказывай тете, как ты цыплят острогой бьешь…

Максим надулся, глядя в тарелку, молчал. Надежда Ивановна заступилась:

— Он уже дал слово. Больше не будет так делать. Верно, Максим?

— Знаете, что он устроил? Я сделал ему острогу. Он вышел во двор, там цыплята, совсем маленькие, бегают, пищат. Он нацелился, бросил острогу прямо в цыпленка. Попал и смеется. Еще раз бросил и опять в цыпленка попал. Хорошо, что Надя увидала, отняла у него острогу, — рассказывал Джанси.

— Плохо сделал! — проговорил старик в темнокрасном мокчо.

Я видела его первый раз и спросила Джанси, кто это.

— Надо познакомиться! — живо отозвался Джанси. — Это Миону. А это его жена Яту. Наши гости, приехали с Анюя.

Так вот оно что! Я вспомнила, что ведь Миону Кимонко был когда-то проводником у Арсеньева. Джанси подтвердил это. Он тут же взял с этажерки книгу Арсеньева «В горах Сихотэ-Алиня» и отыскал знакомые страницы.

В 1909 году Владимир Клавдиевич Арсеньев, автор «Дерсу Узала», совершал путешествие по реке Сальму. Река привела его в долину Хора, где жил тогда Миону. Они встретились в верховьях Садомабирани. Миону ходил на соболевку, но тигры испортили ему охоту.

Это было почти сорок лет назад. Арсеньев хотел воспользоваться тем, что Миону прекрасно знал здешние леса и мог провести его к скалам Мэка. Но Миону был напуган злыми духами. Он спешно погрузил на нарты свой скарб и исчез, оставив в жертву тигру привязанного к дереву щенка.

Я спросила Миону: знает ли он, что стрелки Арсеньева отвязали тогда щенка, накормили его кашей и оставили у себя?

Старик засмеялся:

— Давно, давно был такой случай. Щенка оставлял. Потом не знаю, что получилось.

Миону был теперь уже стар, но силы не изменили ему до сих пор. Он еще плавал на оморочке, мог провести бат с грузом и ходил бодрой походкой. Безусое, гладко бритое лицо его запоминалось с первого взгляда своими необычными чертами: нос с горбинкой, выдающийся вперед подбородок, крутой взлет бровей. Миону был похож на индейца. Говорил он густым басом и смеялся заразительно весело. Маленькая племянница Джанси, краснощекая Юлька, сидевшая на руках у матери, смотрела на незнакомого дедушку с трубкой удивленными, округлившимися глазами. Старик вспоминал, как в другой раз он шел с Арсеньевым через хребты Сихотэ-Алиня в Хабаровск: