Заседание сельисполкома началось не сразу. Ждали самого старого колхозника — Гольду, который должен был приехать из своих «дедовских владений» на оморочке. Гольду жил в Джанго, за двенадцать километров отсюда вверх по Хору. Когда-то Джанго было стойбищем. Объединяясь в колхоз, удэгейцы раздумывали: где лучше остановиться на постоянное жительство? Избрали Гвасюги. Только один старый Гольду остался на земле своего деда и жил в юрте с женой Атянгу. Старик не пожелал изменить домашнего уклада, расстояние же в двенадцать километров он не считал для себя препятствием к тому, чтобы работать в колхозе. Привязанность к юрте, к джанговской земле, где был он почти отшельником, чудесным образом сочеталась в нем с передовыми взглядами на колхозную жизнь, в которой он и участвовал с похвальным усердием. Задания Гольду выполнял аккуратно, независимо от того, что требовалось: сплести сети или выделать шкуры, выстругать весла или починить бат. Несмотря на свои восемьдесят лет, он еще рыбачил, а во время войны ходил на охоту и перевыполнял план. Но самое замечательное, что отличало старика, за что так любили его удэгейцы, — это мудрость, с какой он произносил речи на собраниях или просто в кругу друзей разговаривал о жизни. Во время стрелковых соревнований он еще пробовал свою меткость в стрельбе, пускался вперегонки на оморочке и подзадоривал комсомольцев: «Вы же молодые люди, будьте смелыми. Идите вперед! Только не осуждайте меня, старика, если оглянетесь и увидите, что я немножко отстал…»

Гольду явился, когда в сельисполкоме было уже так тесно, что невозможно было протиснуться между скамейками. Некоторые охотники сидели на корточках возле двери.

— Сородэ![11] — громко сказал он, остановившись на пороге.

Низенький ростом, в черной рубахе — мокчо, подпоясанный кушаком, чуть сгорбленный, он оглядел собравшихся, торопливо снимая с головы белое мотулю. Кто-то из молодых удэгейцев уступил ему табуретку.

— Итак, разрешите открыть заседание сельисполкома, — спокойно сказал Джанси. — На повестке такие вопросы…

Он зачитал повестку дня. Помимо двух вопросов, касающихся подготовки к уборочной кампании и оживления культурно-массовой работы в селе, значился еще один вопрос. Интерес к нему в значительной мере объяснял сегодняшнее многолюдие. Председатель сельисполкома должен был вручить правительственные награды колхозникам, отличившимся во время войны. В этот вечер я впервые наблюдала ораторские способности Джанси. Интересно было следить, как горячо и плавно текла его богатая интонациями речь. Джанси не испытывал затруднения перед слушателями. Позднее я неоднократно убеждалась в этом. Он всегда умел вызвать интерес к тому, о чем говорил, облекая самые сложные формулировки в живые и доступные образы. Так и сейчас, раскрывая мудрость пятилетки, силу дружбы народов, он прибегал к таким примерам, которые и объясняли и подтверждали великолепную быль, похожую на сказку.

Кто бы подумал, что женщины из племени удэ будут стахановками, что они пойдут в леса охотиться с ружьями так, как во время войны пошли Амула, Бумбу, Зузала? Ведь промысел вели почти одни женщины да старики. Даже Гольду с успехом перевыполнял задания. Даже школьник Юра, убивший медведя, хотел, чтобы его удача была частицей общего дела. Надо знать, как далек был «лесной человек» от мысли, что земля будет его кормилицей, тогда поймешь, отчего так изумленно смотрит иной раз бабушка Атянгу на своих внуков, которые не знают вкуса «талы» и предпочитают сырой рыбе овощи, выращенные около дома. Всякий раз, когда я думаю об этом, у меня перед глазами возникает образ удэгейской девушки-колхозницы. Мы повстречались с ней как-то осенью на дороге. Она шла с колхозного поля вслед за лошадью. Я поравнялась с ней и хотела поздороваться за руку. Девушка застенчиво отстранилась. Руки у нее были в земле. Она копала картофель. Прошло время, когда удэгейцы боялись прикоснуться к земле, чтобы не разгневать духов.

Вот об этом-то и говорил Джанси, перед тем как вручить награды. И так тепло прозвучали его слова, напоминающие о том, что награды эти пришли из Москвы, из Кремля, что собрание загремело аплодисментами.

— Разрешите поздравить, — говорил Джанси, вызывая по очереди награжденных и пожимая им руки.

Когда он назвал фамилию Гольду, старик, не торопясь, подошел к столу. С минуту он разглядывал свою медаль, потом приколол ее на левую сторону груди и вдруг заговорил по-удэгейски, быстро, отрывисто:

— Хорошо! Очень хорошо! Большое спасибо советской власти! Много лет на свете живу. Охотился много. Никто не знал Гольду Кимонко. Теперь в Москве узнали. Буду стараться, пока глаза видят. Всем надо стараться, дети мои!

Он вернулся на свое место под дружные хлопки. Сел и, пока не закончилось собрание, все поглядывал на свою медаль. Расходясь по домам, удэгейцы вооружались смолистыми кедровыми лучинами, зажигали их и шли друг за другом. Факельное шествие по ночам здесь явление обычное. Многим надо было плыть на батах и оморочках через протоку.

— Ну, как добирались? — спросил меня Джанси Кимонко, укладывая бумаги в ящик стола. — Я ждал вас все время. Немного поздновато идете. Надо было чуть-чуть пораньше. Теперь дожди пойдут. Тяжело будет подниматься по Хору. Обратно когда вернетесь?

— Трудно сказать.

— Это верно. — Он засмеялся. — В тайге километры никто не считал… — И задумался. — А я без вас начал повесть, о которой мы говорили. Написал первые главы. Но времени не хватает. Приходится по ночам сидеть. Заходите, почитаем.

Из сельсовета мы вышли с ним, едва отыскав в темноте тропинку. Справа над протокой мерцали факелы лодочников. С берега доносились людские голоса, смех, ауканье.

— Вот наше неудобство, — вздохнул Джанси, — село на протоках. Людям приходится все время на батах, на оморочках с одного берега на другой переправляться.

— А если перенести дома на один берег?

— Нет, тут нужно другое. Я думаю ставить вопрос о том, чтобы перенести наше село поближе к колхозным полям. Там берег высокий. Удобно. Правда, средства большие нужны.

Около школьной ограды Джанси остановился:

— Что же вы, Юру так и не привезли? Просился, да? Напрасно не взяли. Мы бы с ним порыбачили. Идите здесь осторожно. Около тропы пней много. Так, значит, завтра придете?..

Он повернул в сторону протоки.

Ночь несла над селом туманы. В распадках, в низинах волной растекался прохладный воздух, и эта волна как бы сбивала с кустарников сладкий запах цветенья. Тропа мерцала фосфорическим сиянием светляков. По огороду шла девушка.

— Вы ничего не знаете? — заговорила она, открывая дверь. — Есть радиограмма. Попросите у Ивана Михайловича.

Вместо Ивана Михайловича я застала Колосовского. Он работал, углубившись в отчеты, и не сразу отозвался на мой вопрос, откуда радиограмма.

— Придется вам собираться в дорогу. Вот, читайте.

В радиограмме сообщалось о том, что члены нашей экспедиции, энтомологи и геоботаник, вышедшие из Бичевой на катере, застряли в пути. Ввиду мелководья катер не смог подняться выше Ударного. И вот они сидят в шестидесяти километрах отсюда, ожидая помощи.

— Надо как можно скорее спуститься вниз по Хору и доставить их в Гвасюги.

На следующий день мы снарядили бат. С двумя удэгейцами мне пришлось отправиться на поиски товарищей. Встреча произошла на берегу, около поселка Ударный. Высокая, плечистая девушка в синем комбинезоне и в белой панаме бегом спустилась к нам с крутого обрыва. Это была Надя Жданкина. Она бежала, неуклюже расставив руки и спотыкаясь о камни.

— Наконец-то! — звонко воскликнула она здороваясь. — А мы уже хотели пешком итти, но, говорят, здесь такие глухие тропы. — Она прищурилась и вдруг рассмеялась, подбодрившись и задорно откинув назад панаму. — Вы думаете, что я не дошла бы? Будьте уверены, еще как!

Девушка говорила искренне. Она не знала, что в огромных мужских ботинках ей будет нелегко итти.

— Как же мы уместимся в одной лодке? — задумчиво продолжала Надя, оглядывая наш бат.