— Вот Маяковский здорово сказал, — Василий Кялундзюга вдруг оживился и не смог усидеть на месте, поднялся, размахивая рукой, заговорил:

Люблю Маяковского. Он еще давно этим американским заправилам давал по мозгам. Интересно вот, когда советская власть кругом будет, жизнь пойдет хорошо! Тогда индейцы приедут к нам, пусть посмотрят, научатся, как жить можно. Вот бы сейчас им такую жизнь, а? Смотрите, сколько места! — Василий огляделся вокруг, обвел руками пространство. — Два месяца идем по тайге, еще будем итти — и все кругом леса, вода, горы. Это все наше. Верно?.. Мы, такой маленький народ, удэ, — хозяева. Это все наши колхозные охотоугодья. Прямо интересно так, подумайте! Я сейчас сидел, слушал, как Динзай говорил. Знаете, что подумал? Прямо скажу. Вот, допустим, приехали к нам индейцы. В экскурсию, что ли. Посмотрели Гвасюги. Пошли в клуб, в школу, туда-сюда. Потом спрашивают у Джанси Батовича: «Ну, как у вас, все удэгейцы в колхозе?» Джанси Батович что должен сказать? «Нет, товарищи индейцы, у нас Динзай Пиянка единоличник». Индейцы захотят посмотреть Динзая… Какой он? Что за человек?.. Получится некрасиво. Верно?

Молодой удэгеец горячо воспринимал международные события. Ему, участнику войны, побывавшему в Германии, в Польше, в Румынии, легче было представить, как велик мир и как различны законы там, в чужих странах, и здесь, под небом Родины. Несмотря на свою молодость, Василий легко завоевывал слушателей. Сейчас, когда он задел Динзая за живое, тог даже привскочил с места, попробовал отделаться шуткой, но никто не засмеялся. Тогда Динзай сделал вид, что все это мало его занимает.

— Надо немножко думать, потом говорить, — сказал он заикаясь. — Динзай Пиянка — маленький человек. Кто будет спрашивать? Никому не интересно.

— Мы все — маленькие люди, — возразил Василий. — Работаем понемножку все вместе. Получается большое дело.

Динзай был не очень доволен тем, что оказался в центре внимания, и потому, как только представилась удобная минута, он ушел в палатку.

На небе уже давно зажглись звезды. Удэгейцы предсказывали хорошую погоду.

Обыкновенно по вечерам, развернув полевой дневник, я записывала наиболее важные события за день. В этот вечер никак невозможно было сосредоточиться. Из соседней палатки, где помещались охотники, сначала доносился возбужденный голос Василия, повидимому увлеченного фронтовыми воспоминаниями, затем разговор перешел на другие темы. Слышно было, как Динзай выкрикивал что-то в запальчивости и как заразительно смеялся Шуркей.

— Аяну?[21] — спросила я, подходя вплотную к их палатке.

В ответ послышалось сразу несколько голосов:

— Можно! Можно!

Предупредительный Динзай чиркнул спичку, достал огарок свечи, затем освободил у входа место и пододвинул мне какой-то сверток, говоря при этом:

— Садитесь, пожалуйста…

— Послушайте, — начал со смехом Василий, — такое дело. Динзай говорит, что есть какой-то зверь с крыльями. Разве медведь может летать? Чепуха, по-моему. Верно? Сказки.

Динзай, укреплявший в это время свечу на камне, отозвался:

— Я сам эти ниманку[22] не признаю. Все это вранье к чорту, мне не нравится. Но башка мало-мало варит, вспоминает, как охотники раньше говорили, как сам видел. Вот вам, пожалуйста, личными глазами видел, как это летучие кабаны бывают. Верно, верно. Зачем смеетесь? Есть так, что летают через сопку на сопку. Медведи тоже летающие есть. Четыре зверя могут летать: кабан, медведь, изюбрь и кабарга.

— Вы видели, как они летают? Разве у них есть крылья? — спросила я.

В ответ на это Динзай сказал:

— Нет, конечно, крылья не видел. Дело было так. Я охотился, гонялся за кабанами. Шел по следу. Снег был немножко. На снегу хорошо видно, куда след идет. Шел, шел. Все время след был. Потом около сопки скрылся. Куда его девался? Конечно, летел через сопку.

— Вот это да! — воскликнул Василий.

Молодые удэгейцы засмеялись, а Динзай рассердился и вышел из палатки. Но через несколько минут он явился попрежнему веселый.

— Не будем разными чепухами заниматься, — заговорил он примиряюще, — лучше расскажите нам, это как, правда или нет, говорят, что вот этот песок — да? — его огнем так жарко накаляют, потом стекло получается. Я так слыхал. Не знаю, верно, нет ли?

Мне приходилось беседовать с удэгейцами на различные темы. Любознательность их нередко выходила за пределы моей осведомленности, и тогда на помощь приходили остальные члены экспедиции. Удэгейцы расспрашивали о том, как добывается золото, из чего делается бензин, отчего происходят землетрясения, какой величины атомная бомба… Вопросов было много. Иногда беседы длились до тех пор, пока их не прерывал чей-нибудь повелительный возглас:

— Спать, товарищи! Завтра рано вставать!

Однажды вечером Василий заглянул к нам в палатку:

— Идите радио слушать. Там надо вертеть генератор, а вы сидите…

Лидия Николаевна и Надя живо отправились вдоль косы, туда, где стояла наша походная радиостанция. Я осталась в палатке и работала при свече. Прошло не более четверти часа, как вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги. Прибежала Надя. Запыхавшись, она бросилась ко мне со словами:

— Фауст Владимирович принял сейчас какую-то радиограмму. Не знаю, что в этой радиограмме, но, кажется, что-то очень серьезное. Потому что он попросил нас всех отойти от радиопередатчика, когда включил микрофон. Вы сходите к нему, узнайте.

— А где Лидия Николаевна?

— Она ходит по берегу. Вы знаете, Лидия Николаевна почему-то решила, что Колосовский получил известие о ее сыне и не хочет ей говорить. Она расстроилась. Ведь у нее Петька — единственный сын. Вы понимаете?

При чем тут радиограмма? Петька? Лидия Николаевна? Я ничего не понимаю, но выхожу из палатки и почти лицом к лицу сталкиваюсь с Лидией Николаевной.

— Не ходите туда, — говорит она. — Я думала, что радиограмма касается меня, и решила спросить его. А он говорит: «Идите отдыхайте. Вам абсолютно незачем волноваться. Спите спокойно…» По-моему, его не надо ни о чем спрашивать. На нем лица нет.

На самом краю косы стояла палатка Колосовского. Она светилась изнутри, как стеклянный плафон. Тремя щелчками о полотно я попросила разрешения войти и услышала в ответ:

— Пожалуйста.

Колосовский приподнялся на локте полулежа. Он захлопнул тетрадь. Перед ним стояла свеча на железной банке. Сбоку, на длинной берестяной подстилке, лежал карабин, рядом коробки с патронами. В палатке было тесно. Чтобы освободить место, он убрал карабин, положив его в изголовье. Предлагая сесть, сказал вполголоса:

— Я думал, вы уже спите. Что скажете?

Глаза его светились скрытой печалью, но лицо было спокойным, непроницаемым. Когда я заговорила о таинственной радиограмме, он задумался:

— Видите ли, это касается лично меня. Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь еще был в курсе моих семейных несчастий. Но коль вы пришли сюда, могу сказать вам. Я получил такое известие, которое при других обстоятельствах вынудило бы меня вернуться в Хабаровск. Заболела жена. И, повидимому, опасно. Ее положили в больницу. Друзья умоляют меня приехать домой. Но я при всем желании не могу вернуться до тех пор, пока мы не дойдем до перевала. Вот и все. Только, пожалуйста, не нужно никаких соболезнований. И давайте больше не возвращаться к этой теме. Вы вот что скажите мне: как нам поступить с энтомологами? Ведь скоро начнутся занятия в институте…

— Но пока нет никаких указаний из Хабаровска, они должны итти с нами хотя бы до Тивяку.

— А вы знаете, что Мелешко мне заявил? У них уже нет посуды. Оказывается, вчера на заломе во время аварии разбились почти все пустые пробирки, подмокли медикаменты. Мы остались без аптечки. Впрочем… — он махнул рукой, — лично я в тайге обхожусь без медицины. А вам рекомендую позаботиться о том, чтобы сохранить уцелевшие порошки, иод хотя бы… и что там еще? Попросите Жданкину, пусть она завтра проверит, что у них осталось, и доложит мне. Кстати, вы аккуратно ведете наш общий полевой дневник? Записывайте все, что может представить общественный интерес. Вот насчет очерков. Не знаю. Боюсь, что вам не о чем будет писать. Ведь нужно что-то героическое. А у нас все так обычно и просто.