— Какой ты шустрый, — засмеялась она, кидаясь в меня вишнями. — Сейчас штанишки треснут.

Я молчал и лез, только лишь, крепче стиснув зубы, потому что впереди виднелась цель: дать этой наглой девчонке по шее. И пусть мама учила, что девочек бить — последнее дело, но разве это девчонка? Клубок ехидства и противная до чёртиков.

— Это не ты штаны потерял? — глумилась она, продолжая забрасывать меня вишнями. Они с противным хлюпающим звуком разбивались о мою кожу. К тому времени, как я достиг нужной ветки, и, сдерживая вырывающееся на свободу прерывистое дыхание, сел рядом с задирой, она замерла и несколько секунд смотрела на меня круглыми, голубыми до прозрачности, глазами.

После часто думал, что именно в тот момент, когда Нат притихшая сидела рядом и, кажется, боялась вздохнуть, я в неё и влюбился.

— Ты уже тут все вишни слопала, — сказал, оглядывая ветки вокруг нас.— И куда в тебя столько влезает?! Тощая же, как спичка.

— Там ещё выше есть, — проговорила, поправляя ярко-рыжую чёлку. На носу тёмными крапинками выделялись веснушки, а царапина на левой скуле добавляла ей сходства с буйными мальчишками. — Но я туда пока ещё ни разу не лазила.

— Боишься, да? — Она окинула меня надменным взглядом, вздёрнув свой курносый носик и уперев тонкие, словно ивовые прутики руки в бока. — Так и знал, что ты трусиха.

— И ничего я не боюсь! — выпалила, стягивая непослушные кудри чёрной бархатной резинкой. — Доказать?

— Не надо! Потому что точно навернёшься — видишь, какие там выше ветки тонкие? Свалишься же!

— А я попробую, — не унималась девчонка и через секунду уже лезла вверх, ловко подтягиваясь на руках.

И именно в тот момент мне показалось, что если она сорвётся и рухнет вниз, то мне будет очень плохо. Я ничего ещё не знал о любви, да и не хотел знать — девочки совсем меня не интересовали, но эта босая непоседа в выгоревшей на солнце футболке, расцарапанными коленками и диковатым взглядом стрелой вонзилась в моё сердце.

Раз и навсегда.

Воспоминания скорым поездом несутся на меня, кромсают, уничтожают. Кажется, куда больше? Я и так почти сошёл с ума от тоски по прошлому и боли.

Когда усталый, охрипший от табака и чужих несчастий женский голос сообщил, что Наташа погибла, я, кажется, явственно услышал, как разрывается на части сознание и осыпается кругом гнилыми лоскутами. Хотелось раствориться в ночном городе, где сырость пронизала старые дома, а мшистые стены кренятся и заваливаются под напором безжалостного времени. Думал, выйти на улицу, пройти совсем немного — несколько сот метров, впитывая кожей, сознанием дождевые капли, стремительно и обильно заливающие окружающий мир, раскинуть руки и вонзиться всем телом в летящий на полной скорости автомобиль. Тоска, заполнившая изнутри, в тот же момент уступила бы место боли — не той, что рвёт сердце на кровоточащие, пульсирующие по инерции ошмётки меня прежнего, а внешней. Простой и понятной физической боли, когда раздробленные кости разрывают натянутую тугую кожу, и разливается вокруг ярко-красная, остро пахнущая железом и войнами, кровь.

Но я не вышел. Меня, как всегда, остановил Фил — человек, способный вытянуть из любого дерьма. Ухватив за плечи, обвив собою, словно не человек он был в тот момент, а гуттаперчевая субстанция наполненная болью не меньше моего, повалил на пол и что-то сухое и обжигающее, как горящее пшеничное поле, шептал на ухо. И горячие слёзы выливались из нас, прорываясь на свободу, вымывая и умывая душу, которой, уже казалось, тесно внутри. Душа хотела свободы, хотела попасть туда, где ждёт на перекрёстке мироздания полупрозрачный дух той, что посмела бросить, оставить одного в этом пылающем, словно бензин океане боли.

«Я слишком сильно тебя люблю. Никогда об этом не забывай».

Эта фраза выбита рукой Брэйна на моей груди — фраза, сказанная Наташей на прощание. Никто не мог представить, что эта простая по сути фраза сможет так сильно ранить. Фраза, что услышал от моей огненной возлюбленной, сотканной из противоречий, риска и любви.

Не в силах больше терпеть, подхожу к холодильнику, в котором всегда найдётся алкоголь на любой вкус. Мне нужно бросать это дело, но, когда прошлое давит на сердце, сжимая его в каменном кулаке, что дышать, не только больно — невозможно, я не могу по-другому.

Сегодня у меня выходной. От общения, от секса, от друзей. Иногда моё нутро переполняется впечатлениями, разговорами, эмоциями, и мне жизненно необходимо остаться в одиночестве, хотя оно для меня и невыносимо. Но порой ловлю себя на мысли, что нет-нет, да и упиваюсь своим горем, словно только оно и даёт ощущение жизни. Я так привык к боли, сроднился с ней, что, наверное, и не стремлюсь избавиться полностью.

А ещё я, к вящему неудовольствию своих родителей, не ищу серьёзных отношений. Не только потому, что не способен влюбиться. Может, и способен, просто не пробовал. Нет, я не завожу себе девушку, ограничиваясь случайными связями без обязательств, потому что кажется: этим предам Наташу. Мне немыслимо заменить её кем-то другим, словно появись у меня постоянная девушка, с которой не противно будет встретить рассвет и не гадко увидеть в своей рубашке, как последняя ниточка, связывающая с Нат, с оглушительным треском лопнет.

"Так нельзя, — шипит Филин каждый раз, когда мы вместе выпиваем. — Ты должен попробовать. Сколько ты ещё собираешься прыгать по краю могилы? Когда-нибудь потеряешь себя окончательно и рухнешь в пропасть. Не дури, не будь задницей".

Только я никому ничего не должен.

Одумайся.

Не твори херню.

Угомонись.

Брат, посмотри на себя. Во что ты превращаешься?

Она бы этого не одобрила.

Всё это дерьмо я слышу постоянно. Наплевать — живу так, как нравится.

Обжигающее ви?ски пахнет рухнувшими мечтами и несбывшимися грёзами. Отпивая прямо из узкого горлышка, лезу на подоконник. Там, за тонкой перегородкой тройного стеклопакета гулкая ночь, усеянная яркими бриллиантовыми звёздами. В детстве мы с Нат верили, что если поймать упавшую звезду, то она будет прохладная и острогранная, как красивые камушки в серьгах моей мамы. Я хотел найти такую звезду, чтобы подарить её Наташе. Она бы носила небесную стекляшку на длинной булатной цепочке, каждый раз вспоминая обо мне. Каждый август, когда звёзды с неба срываются так часто, что не успеваешь загадывать желание, мы бегали с Филом по полям, выискивая в высокой траве сияющие самоцветы.

Я и до сих пор верю, что когда-нибудь у меня получится найти звезду, притаившуюся в зелёной поросли.

— Эй, — кричу в антрацитовую бездну, нависшую над головой. — Есть там кто-нибудь? На хрена, а? На хрена именно она должна была погибнуть? 7

Ответом мне служит гудение города под ногами и мигающая лампочка в окне напротив.

А небо хранит преступное молчание. Где-то там, в вышине, продолжает жить моя Наташа. Она всё также много смеётся и пьёт имбирный эль, ест пирожные в форме лебедей и нетерпеливым жестом поправляет непослушные огненные кудри, норовящие залезть в глаза.

Иногда мне чудится, что из звёздных узоров с причудливыми названиями складывается её образ. Наташа следит за мной — я верю в это.

Прости, моя девочка. За то, что стал таким. За то, что перетрахал половину города. Что много пью и заполняю лёгкие смердящим дымом.

Но мне так тяжело без тебя, что я готов выть от тоски, лёжа на рельсах и ожидая скорой кончины от проезжающего на полной скорости товарняка.

"Я люблю тебя, Наташа. Я так сильно тебя люблю. Никогда не забывай об этом", — шепчу угольному небу и выбрасываю пустую бутылку за окно.

Стою у зеркала, в сотый раз, рассматривая себя со всех сторон. Я так нервничаю из-за предстоящего собеседования, что не могу справиться с лихорадочно дрожащими руками. Сжимаю ладони в кулаки так крепко, что даже немного больно, но эти ощущения успокаивают. Главное, в обморок не упасть прямо в центре торгового зала знаменитого на весь город "Арчибальда". Представляю, какая потеха будет, когда рухну без чувств. На работу после этого, конечно, не примут, зато посмеются.