Так и вышло. Однажды поутру в понедельник Чикиту вызвали в особняк Бернар, где та встретила ее в форме наполеоновской армии, в высоких кожаных сапогах, кивере, под который была забрана рыжая шевелюра, и со шпагой в руке. «Нет, я не рехнулась, — успокоила подругу актриса, поднимая ее, чтобы расцеловать в обе щеки. — Вот уже несколько недель я не снимаю этот костюм, чтобы естественнее выглядеть в нем на сцене». Эдмон Ростан, автор «Орленка», обнаружился тут же, в гостиной, и был немедленно представлен petite amie cubaine[108], причем Сара не забыла упомянуть, какой у Чикиты горячий голос и как легко она кружится в танце.

— Я открыла ей двери Нью-Йорка! — похвасталась она и поделилась внезапно пришедшей ей мыслью: — Дорогой Эдмон, мы еще успеваем вставить в пьесу новую роль для Чикиты. — Драматург не выказал ни малейшего воодушевления, и она постаралась надавить: — Да, да, не ленись, пожалуйста. Вообрази, в акте шестом, когда герцог лежит на смертном одре, — тут она зашлась жалобным кашлем, чтобы Ростан лучше представил себе мизансцену, — с небес слетает ангел и что-нибудь ему говорит, ну, к примеру, стихотворное. Чикита создана для этой роли!

К облегчению писателя, гостья поспешила пояснить, что в Париже она на каникулах и пока не намеревается выходить на сцену. К тому же ее французский годится для дружеской болтовни, но не для декламации перед публикой строк самого месье Ростана. И пока Сара опять не перебила ее, Чикита быстро поинтересовалась здоровьем манхуари Буки, которого она, помнится, подарила Бернар при последней встрече. Где он? Она хотела бы его навестить.

Бернар состроила печальную мину и сообщила, что Бука скончался вскоре после прибытия в Париж.

— По-видимому, не смог приспособиться к здешней воде. — И тут же, давая понять, что тема закрыта, томно, по-кошачьи прикрыла глаза и спросила: — А как поживает тот миловидный юноша, твой кузен? Сама робость с виду, но по жилам его течет поток раскаленной лавы… Он тоже приехал?

— О нет. Сехисмундо теперь живет…

Ей не дали договорить. Пробили часы, и Ростан уныло предположил, что сегодня они опять опоздают на репетицию, а значит, не успеют подготовить постановку к дате премьеры. «Возможно, премьеру придется перенести», — заикнулся он. «Только через мой труп!» — отвечала Сара и колокольчиком вызвала мажордома проводить Чикиту. Они еще всласть наговорятся наедине, когда «Орленок» благополучно вылетит на волю. Вместо прощания она указала подруге на дверь, закатив глаза и раскатисто произнося: «Lève les yeux au ciel — et vois passer un aigle!»[109]

Эспиридиона Сенда очень огорчилась смерти Буки. По дороге Рустика ее утешала, хоть и не слишком рьяно, потому что сама при жизни не испытывала большой любви к «костистой зверюге». Через несколько дней граф де Монтескью и Итурри поведали Чиките об истинной судьбе манхуари. Они присутствовали на приеме у Сары в тот вечер, когда Бука чуть не оттяпал ей палец, и слышали, как она разъяренно приказала вышвырнуть «предателя» в Сену. Но это уж потом, а пока Чикита пребывала в уверенности, что ее любимец почил, и дома у Прекрасной Отеро появилась вся в слезах.

По возвращении слуга вручил ей письмо от Каролины. Обстоятельства вынуждают ее отбыть на несколько дней из Парижа. Она совсем забыла, что обещалась восседать на одной из платформ во время карнавала в Ницце. Не может же она разочаровать почитателей и не появиться на параде. Скорее всего, она заскочит и в Монте-Карло попытать счастья в казино, а потому точно не знает, когда вернется. Но все это неважно: дом и прислуга в полном распоряжении Чикиты. Только пусть та проявит осторожность в выборе новых друзей: в Париже живет множество прекрасных людей, но есть и мерзавцы. А чтобы Чикита не заскучала, она попросила графа де Монтескью и его «секретаря» время от времени выводить ее в свет. «Цалую», — по-испански заканчивала письмо Отеро, подражая забавному андалузскому выговору.

Такое прощание развеселило Чикиту. Она вовсе не обиделась на приятельницу за неожиданный отъезд, а напротив, внезапно ощутила прилив жалости к бедной Нине, которой, может, до конца жизни предстоит притворяться андалузкой. Однажды вечером та разоткровенничалась и рассказала про свое нищее детство в галисийской деревушке и про то, как какой-то изверг изнасиловал ее, десятилетнюю, на большой дороге. Но разве не нелепо жалеть Каролину Отеро, фаворитку полдюжины монархов, которая позволяет себе ставить на кон целые состояния и лишь презрительно хохочет, если фортуна вздумает от нее отвернуться?

На следующий день Чикиту ждал еще один сюрприз. Месье Моро-Вотье, скульптор, которому поручили вылепить богиню для Всемирной выставки, нанес ей визит и попросил быть его натурщицей. Недавно он видел ее в Булонском лесу и остался очарован.

— Сперва я загляделся на внушительный силуэт Отеро, — признался он, — но, заметив вас, мадемуазель, понял: вы — та муза, которой я ждал!

— Благодарю за добрые слова, — ответила Чикита. — Но ведь кругом столько прекрасных женщин. Зачем же останавливаться на мне? Разве можно, вдохновившись кем-то вроде меня, создать монументальную скульптуру?

Моро-Вотье не принял возражений:

— Увеличим пропорции — только и всего! Мне все время пытаются — кто косвенно, кто напрямую — подсунуть кандидаток, но я с самого начала вполне ясно дал понять: если мне не дадут сотворить богиню по моему усмотрению, я откажусь от заказа. Не подведите меня, умоляю.

— Но ведь я кубинка, а статуя должна представлять красоту парижанок.

— С каких пор у красоты завелось гражданство?

Скульптор был так настойчив, что Чикита пообещала дать ответ в течение суток и, оставшись одна, попросила совета у талисмана великого князя Алексея. Тщетно. Почему она упорно ждет от него знаков, если золотой шарик уже бог знает сколько времени не пульсирует, не искрит и не теплеет? Придется искать чужого мнения. Днем она отправилась в «Павильон муз», извинилась перед Габриелем де Итурри за внезапное появление и рассказала, какими сомнениями терзается. Она не лишена естественного женского тщеславия, и предложение, надо признать, соблазнительное, но не повредит ли эта авантюра ее репутации?

— Я вконец запуталась, — сказала Чикита. — Мне было бы приятно пойти навстречу месье Моро-Вотье, но я не желаю, чтобы меня приняли за кокотку. Кроме того, это вряд ли понравится Каролине, а ведь она была так щедра ко мне. Подозреваю, что она, хоть и не показывает, сама надеется стать богиней.

Аргентинец согласился, что положение щекотливое, и позвал на помощь графа.

— Позируйте, дорогая, — недолго думая, вынес авторитетное решение Монтескью, глава всех парижских эстетов. — Только потребуйте от Моро-Вотье не разглашать вашего имени. Ваше участие должно оставаться в строжайшей тайне. Мы с Габриелем, разумеется, нашепчем немногим избранным ушам, кто позировал для статуи, — добавил он лукаво. — А вы все скромно отрицайте. Облачитесь, так сказать, в благоразумие и загадочность, а уж мы позаботимся, чтобы весь Париж узнал правду. Что же касается мадемуазель Отеро, не тревожьтесь о ее чувствах. Она крепче, чем вы полагаете. И потом, если уж выбирать между вами и некоей соперницей, которую Каролина ненавидит всем сердцем, пусть лучше натурщицей станете вы.

Вот как вышло, что в последующие несколько недель Чикита, никому больше словом не обмолвившись, позировала Моро-Вотье. Рустика сопровождала ее до мастерской и зорко, словно Цербер, следила за приличиями, когда лилипутка оставалась в костюме Евы. Сначала скульптор сделал несколько набросков на мольберте. Потом соорудил гигантскую фигуру из железной проволоки, набил соломой, покрыл гипсом, а поверх гипса — глиной и приступил к лепке. Мало-помалу появилось сходство между статуей и Чикитой. Словно исполинская лупа увеличила славную уроженку Матансаса, не исказив гармонии ее черт и форм: двадцать шесть дюймов роста превратились в двадцать шесть футов.