Рустика вернулась с танцев после двух часов ночи и еще долго проговорила с кавалером в саду. Но в спальне она обнаружила неспящую Чикиту в сорочке, жаждавшую рассказа о бале. Польщенная и слегка рассерженная, Рустика отчиталась о танцах, о гостях и о том, какой успех имело ее платье. Но Чиките было мало: она желала знать, что произошло потом. Томас Карродеагуас признался ей в любви? Страстно поцеловал ее? Дотронулся до нее? Где именно? Рустика сконфузилась и закрыла лицо руками. Да нет же, дурочка, не нужно стесняться. Разве они не подруги с самого детства? Откуда же тогда этот болезненный стыд?

Рустика дрожащим голосом призналась, что сапожник ей нравится. Более того, он первый, кто внушил ей доверие. Кажется, у него серьезные намерения. Он очень порядочный и проявляет к ней уважение. Хотя, само собой, не преминул в темном саду ущипнуть за зад и хрипло прошептать на ушко: «Этот твой барабан меня с ума сводит».

Рано утром в понедельник сапожник явился с готовыми ботинками. Чикита примерила, объявила, что никогда ей не шили ничего удобнее, и расплатилась. Но на следующий день передумала и под предлогом, будто ботинки немного жмут, отослала их с Рустикой в мастерскую, чтобы Томас исправил оплошность и вернул обувку, когда телячья кожа подрастянется. Требования были выполнены, Чикита вновь надела ботинки и нашла, к чему еще придраться. Они хороши до невозможности, просто писк, но вот каблук высоковат. Как бы не подвернуть лодыжку. Пусть Карродеагуас забирает их и стачивает каблучки.

Таким манером ботинки путешествовали из особняка в мастерскую и обратно еще не раз, способствуя свиданиям Рустики с сапожником. Обо всем, что влюбленные говорили или делали, Чикита узнавала немедленно. Рустика все больше воодушевлялась.

Наконец, сгорая от волнения, служанка доложила хозяйке, что Томас Карродеагуас предложил ей руку и сердце. Он души в ней не чает. Иначе зачем светло-кофейному мулату связываться с иссиня-черной негритянкой? Ни один мулат, разве только безумно влюбленный, не захочет «подавать назад».

— Не говори так, Рустика, — возразила Чикита. — Если уж на то пошло, ты ничем не хуже его. Да, у твоего Томаса кожа светлее, свое ремесло и клиентура, но ты порядочная опрятная девушка, отлично шьешь, готовишь так, что пальчики оближешь, а пишешь и читаешь лучше, чем иные мои кузины. Ты приняла предложение?

Рустика потупилась и ответила: нет, пока не приняла. Она любит Томаса, но, прежде чем принять решение, хочет посоветоваться с сеньоритой. Не то чтобы она мнила себя незаменимой помощницей, вовсе нет. Она прекрасно понимает, что любая другая служанка может позаботиться о сеньорите как полагается, но все равно чувствует вину, собираясь выйти замуж за Томаса Карродеагуаса и оставить Чикиту на попечение какой-то незнакомки. С ее стороны это проявление самолюбия, все равно что предательство.

— Успокойся, Рустика, нет нужды так думать, — ответила Чикита и потянула ее за блузку, чтобы ты наклонилась и дала себя поцеловать. — Что я была бы за дрянь, если б воспротивилась твоему счастью! — и великодушно продолжала: — Ты имеешь полное право выйти замуж и создать собственную семью. Вот увидишь, мы найдем хорошую служанку, и она возьмет на себя все обязанности по дому. Будет, конечно, уже не то, что с тобой, но ничего, справимся.

И все же до того, как благословить союз, Чикита пожелала переговорить с Карродеагуасом за закрытыми дверями. Она хотела убедиться, что его чувства искренни и он станет Рустике хорошим мужем. Рустика привела жениха на следующий вечер, и Чикита заперлась с ним в маленькой гостиной, в которой обычно часами читала романы и альманахи.

Где она успела выучиться, как соблазнять мужчину, мы никогда не узнаем. В тот вечер она поняла, что при желании способна излучать неотразимую, всепоглощающую чувственность. Возможно, секрет ее состоял в сочетании поистине совершенного и прекрасного, хоть и крохотного тела с привлекательностью чего-то исключительного, запретного. Это таинственное сочетание порою делало ее желаннее любой самой обольстительной женщины обычного роста.

Долго ли, коротко, выпив рюмочку зеленого шартреза, Чикита с помощью гостя почти полностью разоблачилась, и оставались на ней только шелковые панталончики. Она распустила волосы и, томно, словно одалиска, возлежа на кушетке, предоставила в распоряжение сапожника розовые грудки, которые он не замедлил покрыть нежными поцелуями, щедро проходясь языком то по одному, то по другому соску, а иногда и по амулету великого князя Алексея.

Когда ни одного уголка ее анатомии не осталось нецелованным и не увлажненным слюной Томаса Карродеагуаса, Чикита велела ему раздеться, и сапожник с удовольствием подчинился. Стоя на коленях на диване, она с восхищением рассматривала великолепное тело цвета корицы, напоминавшее гармоничностью микеланджеловского Давида. Но между женихом Рустики и репродукциями статуи, которые ей довелось видеть, имелось разительное отличие: размер детородного органа, оказавшегося точно на уровне Чикитиного носа. Чикита не могла похвастать обширным опытом, но догадалась, что этот длинный и твердый отросток, смахивающий на колбасную палку, — нечто из ряда вон выходящее. Однако она не спасовала, вцепилась в него руками и, повинуясь инстинкту, принялась облизывать по всей длине. Сапожник, кажется, пребывал на седьмом небе, закатывал глаза и стонал, и Чикита стала стараться еще пуще. Усердие было вознаграждено струями белой вязкой жидкости, тяжело шлепнувшимися на мозаичный пол.

Затем Чикита подсказала Карродеагуасу послюнить палец и пощекотать ее между ног. Очень скоро она обнаружила, что ласки, которым не раз предавалась сама в темноте спальни, не идут ни в какое сравнение с ощущениями, доставляемыми умелым мозолистым пальцем сапожника: как будто у нее внутри был эпицентр землетрясения.

— Толкайте! — строго приказала она мулату, как только очнулась от наслаждения. — Толкайте глубже, трус!

Но, к изумлению Карродеагуаса, как только его указующий перст лишил Чикиту девственности, она вскочила, схватила с диванного столика серебряный колокольчик и затрезвонила что было мочи.

Рустика ворвалась в гостиную с улыбкой от уха до уха. Надо ли описывать, как изменилось ее лицо при виде голой заплаканной сеньориты, свернувшейся в клубок на диване, и сапожника, этакого Приапа, рядом с ней?

— Что здесь, черт побери, происходит? — выпалила она. Вопрос оказался риторическим — безутешное выражение Чикиты, пятнышко крови на обивке кушетки и остолбенение мулата обрисовывали случившееся вполне ясно.

Рустика в бешенстве накинулась на жениха с кулаками, от обиды осыпая его оскорблениями:

— Насильник, извращенец, бандит!

Карродеагуас пытался одновременно надеть брюки, увернуться от ударов и объяснить, что ни в чем не виноват. А виновата только эта белая потаскушка, распутная карлица, которая настроила ему глазок, завлекла намеками, насладилась сполна его ласками, а теперь вот хнычет и корчит из себя жертву.

Когда он наконец оделся и убрался восвояси, Рустика села рядом с Чикитой и принялась утешать.

— Этот выродок сильно вас поранил? — участливо спросила она и обняла хозяйку. — Эх, надо было вспороть ему брюхо, выпустить кишки и ими же придушить.

— Это было ужасно, — всхлипывала Чикита. — Мы говорили о свадьбе, как вдруг он стал облизываться и оглаживать себя. Я насторожилась, хотела позвонить, но он отнял колокольчик, достал свою огромную, толстую, черную штуковину и заставил меня сосать ее. А потом… потом… — Чикита зарылась лицом в юбку ошеломленной Рустики и, как бы не в силах вымолвить больше ни слова, указала пальчиком на свои женские части. Когда дар речи вернулся, она рассказала, что в пылу борьбы Карродеагуас сорвал у нее с шеи талисман. — Наверное, потому так и получилось, — посетовала она, стараясь связать концы золотой цепочки. — Я осталась без защиты русских богов, и этот варвар надругался надо мною.

Рустика поклялась отправить сапожника гнить в тюрьме. Она лично заявит на него в полицию за изнасилование белой сеньориты. Но Чикита запретила: