Дон Симон, дядя Хосе Хасинто, узнав о влюбленности племянника, рвал и метал и запретил кузенам даже заговаривать друг с другом. Злые языки утверждали, что патриарха смущала вовсе не разница в возрасте, а то, что его любимица, для которой он подбирал выгодную партию, могла ненароком выскочить за нищего поэта. Да, все его превозносят, но разве он способен содержать семью? Миланесам тоже приходилось нелегко, поскольку они всегда получали денежную поддержку от своих богатых родственников Химено. Они стали на сторону дона Симона и принялись убеждать Пепе забыть о кузине.
Влюбленный слишком чутко воспринял такой удар. Он ссутулился, лоб его прорезали глубокие морщины, и на годы он погрузился в столь глубокую печаль и оцепенение, что был вынужден покинуть пост в железнодорожной конторе. Страдал от бессонницы и бреда, часто отказывался не только есть, но также мыться и одеваться. Литературные опыты становились все реже и бессвязнее, вскоре он вовсе забросил поэзию, и из страха, что он наложит на себя руки, его сестра Карлота, заботившаяся о бедном поэте, спрятала все ножи в доме.
Напрасно Федерико, брат и главный поклонник поэта, издал в двух томах произведения, которые Хосе Хасинто успел написать до того, как влюбиться в Ису. Когда книгу вложили ему в руки, Пепе перелистнул пару страниц с вежливой отсутствующей улыбкой, оставил том на столе и тут же позабыл о нем. Если он и не полностью лишился разума к тому времени, час сей был не за горами.
Родственники и друзья, убежденные, что лишь перемена обстановки спасет больного и вернет ему рассудок, оплатили ему путешествие за границу с Федерико в качестве сопровождающего. Даже Симон де Химено пожертвовал круглую сумму. Братья объехали многие города Соединенных Штатов, а после отбыли в Лондон, Париж и Рим. Через полтора года поэт вернулся, видимо, исцеленным, надеясь вновь начать писать и найти работу.
Но его планы не замедлили рухнуть. Однажды утром, намереваясь совершить прогулку в экипаже с Карлотой, Пепе Миланес увидел в окне напротив Ису и стал громко звать ее и плакать, как дитя. В одно мгновение все лечение пошло насмарку. Он так и не оправился от последнего удара: тот, кто составлял гордость Матансаса, умер в сорок девять лет, превратившись в печального, тихого и пугливого умалишенного, которому сестра то и дело утирала платком текущие слюни.
— Но это еще не все… — прошептала Девилль и, поколебавшись с минуту, стоит ли рассказывать ребенку о чем-то столь темном и будоражащем воображение, продолжала: — Карлота, интересная Карлота, так и не вышла замуж и всю себя посвятила заботе о брате. Она часами сидела подле Пепе, вышивала на льняном полотне его стихи и говорила с ним об искусстве и литературе в надежде, что однажды он чудом обретет утраченный разум. Но говорят, за этим самоотречением стояло нечто иное…
— Любовь? — выпалила Чикита, которая отнюдь не была дурочкой. — Она что, была влюблена в него?
Сопрано окинула комнату изумрудным взглядом, прежде чем ответить.
— Никто не знает. Разве что сама горемычная Карлота могла бы сказать, но, вероятно, она унесет эту тайну с собой в могилу. Что до меня, я бы не удивилась, поскольку видала кое-что похуже. Страсти, которая выходит из берегов, нет дела до уз крови.
Чикита сглотнула и вообразила, что влюбляется в Румальдо, Кресенсиано или Хувеналя. Ну уж нет, только не в подобных болванов!
— Никому не говори, что я тебе рассказала, — предупредила примадонна. — В Матансасе все обожают стихи Миланеса, но — из стеснения ли, из уважения ли к его безумию — не любят говорить об авторе.
Чиките вдруг стало интересно, как сложилась судьба второстепенного персонажа этой старой истории — Долорес, брошенной невесты поэта.
— Она смогла забыть его? — допытывалась она. — Обрела новое счастье?
Урсула ответила, что неизвестно — по любви или назло бывшему жениху, — но вскоре после разрыва Долорес вышла замуж за одного кабальеро и родила ему детей, а те, в свою очередь, осчастливили ее многочисленными внуками.
— Среди этих внуков — и ты, Чикита. Долорес — твоя бабушка.
После такого признания, всякий раз вспоминая Хосе Хасинто или слыша его имя в разговоре, Эспиридиона думала о нем как о загадочном дальнем родственнике. Как повернулась бы его жизнь, если бы он не положил глаз на Ису, а женился бы, согласно всеобщим пожеланиям, на Лоле? Чиките очень хотелось поговорить об этом с Сиренией, но всякий раз она прикусывала язычок. Зато часто упрашивала Мингу свернуть на улицу Хелаберт, когда они в экипаже направлялись на уроки пения к Девилль. Она надеялась хоть одним глазком увидеть Карлоту — «интересную Карлоту» — у дверей дома семьи Миланес, но так никогда и не увидела[6].
Урсула Девилль три года не приезжала в Матансас. Когда она наконец вернулась и встретилась с Чикитой, то осталась недовольна ее видом.
— Сколько тебе лет? — поинтересовалась она и, узнав, что недавно исполнилось пятнадцать, проворчала: — Прости, что лезу не в свое дело, но пора бы тебе одеваться как следует. Или ты собираешься всю оставшуюся жизнь наряжаться маленькой девочкой?
Чикита сконфузилась, покраснела и не нашлась что ответить.
— Дитя мое, Господь, может, и выбрал для тебя маленькое тельце, но это ведь не значит, что нужно выглядеть ребенком до конца твоих дней, — продолжала певица. — Ты женщина, и тебе суждено научиться любить и страдать.
Эти слова заставили Чикиту задуматься, как она будет жить через десять, двадцать или тридцать лет, когда родителей не окажется рядом, чтобы защищать ее. Что, если однажды они пропадут? Ее рост — непреодолимая помеха самостоятельности? Сможет ли она о себе заботиться? Или будет вечно зависеть от кого-то? И познает ли любовь? Девилль, не желая того, насыпала соли на давнюю Чикитину рану. Ведь, как любая девушка, она начала интересоваться противоположным полом, умываться мылом из коровьей желчи, чтобы избавиться от прыщиков и пятнышек, и робко выводить слово «любовь» в тайном дневнике.
Но пока груди и бедра Бландины, Эксальтасьон и Экспедиты округлялись и выпячивались, тело Чикиты оставалось крошечным и вдобавок плоским, как доска, и, по-видимому, не собиралось обзаводиться женственными формами. Кузины то и дело заводили разговор о женских недомоганиях, донимавших их ежемесячно. «Радуйся, что к тебе пока не пришли, — говорили они Чиките. — Вот узнаешь, что это за напасть!» Она принимала равнодушный вид, но в глубине души клокотала от зависти. Рустика и та начала меняться: мало-помалу ее фигура, прежде схожая с огородным пугалом, стала прибывать изгибами в нужных местах, и каретник и прочие уже сладострастно заглядывались на нее.
Когда кузины заводили спор о том, кто из мужчин самый красивый в их семье, Чикита удалялась, заявляя, что это ей не интересно. Но одна только ложка знает, что на дне горшка. Она тоже тайком поглядывала на родных и двоюродных братьев. Вчерашние оболтусы, только и думавшие, что дразнить сестер, превращались в статных юношей, втихомолку куривших и цинично рядивших о женщинах. Румальдо, к примеру, вымахал и раздался в плечах, у него сломался голос, и вот-вот пора было начать сбривать темную поросль на подбородке. У него были большие черные глаза и почти сросшиеся густые брови, и это, по мнению Эксальтасьон и Бландины, делало его самым привлекательным из кузенов. Ну а Экспедита отдавала пальму первенства Сехисмундо. Прежний гадкий утенок оставался замкнутым и свободно чувствовал себя только наедине с фортепиано, но превратился в стройного белокурого отрока с тонкими чертами, этакого бледного принца, и по нему вздыхала не одна юная девица.
Возможно, из-за того, что ее все эти перемены не коснулись, характер Чикиты несколько испортился, и от припадков ярости и колких фразочек, которые прежде доставались одной Рустике, теперь страдала вся прислуга, братья и сестры и даже родители, которым пришлось не раз ругать дочь за неподобающие реплики и прочее бунтарство. В тот период Чикита сожгла в патио свои любимые любовные романы, заклеймив их лживыми и глупыми, и отказалась от якобы скучных уроков с господином Лесерффом — к чему иностранные языки человеку, обреченному прожить всю жизнь взаперти? Но, когда Игнасио и Сирения стали уже опасаться за душевное здоровье дочки, Чикита разом преобразилась, встав однажды поутру и обнаружив пятнышко крови на белье.
