-  Кстати говоря, и Роберт Пири во время своего санного похода к Северному полюсу тоже не роскошествовал. Он и его спутники получали в день всего 500 граммов пеммикана, 500 граммов сухарей, 115 граммов сливочного масла.

-  Убедил, доктор, убедил, - усмехнулся Сомов. - Но мы не теряем надежды, что вы еще проявите свои пока скрытые кулинарные таланты.

-  Да уж постараюсь, Михал Михалыч, но на счет пересоленной сегодня каши, тут просто ошибочка произошла. Закрутился я и, видимо, второй раз посолил. Ведь еще древние римляне говорили: "Еrrаrе Humanum est" - человеку свойственно ошибаться.

-  Ладно, - сказал Никитин. - От ошибок никто не застрахован. Только они бывают посерьезнее, чем пересоленная каша. Я вот вчера просматривал результаты наших промеров глубины океана и все задавал себе вопрос: где это Уилкиyс обнаружил глубину океана 5440 метров? Что-то мы с Михал Михалычем таких глубин не встречали. А ведь он работал почти в этом самом районе.

-  А чем он измерял глубину? Тоже лебедкой? - поинтересовался Яковлев.

-  По-моему, он пользовался эхолотом.

-  Значит, либо эхолот наврал, либо Уилкинс ошибся с измерениями.

-  Скажи, Макарыч, ты какого Уилкинса упомянул? Не того ли, что прославился полетом на Полюс недоступности еще в тридцатых годах, а потом отличился во время поисков пропавшего самолета Леваневского? - спросил Щетинин.

-  Он самый, - сказал Никитин. - Удивительный был человек. Ведь это он организовал первую экспедицию в Арктику на подводной лодке.

-  Может, расскажете поподробней? - попросил Петров.

13 ноября.

Тринадцатое, да еще понедельник - значит, жди неприятностей. И они не заставили себя ждать. Едва я успел поставить на огонь кастрюлю с ухой, дабы внести творческое разнообразие в скромное меню, как голубые венчики над горелками вдруг увяли и потухли с коротким хлопком. Вот невезуха, чертыхнулся я. За стенкой палатки бушует пурга и в ее круговерти надо подкатить новый баллон с газом и стынущими на ветру руками переставлять примерзший редуктор. Продолжая ворчать на проклятый баллон, так не вовремя опустевший, я натянул "француженку" и толкнул откидную дверь. Но не тут-то было. Дверь не поддавалась. Видимо, пурга намела большой сугроб у входа, замуровав меня в кают-компании.

После многократных неудачных попыток я плюнул и, с тоской глядя на погасшие конфорки, уселся на скамью, набил трубку табаком и закурил в надежде, что кто-нибудь из оголодавших едоков придет пораньше и освободит меня из снежного плена. Обычно все зимовщики, связанные со сроками наблюдений, приходили с завидной точностью, повинуясь велению желудка, который, как некогда сказал Пушкин (с поправкой на местный колорит), "на льдине без больших сует желудок - верный наш Брегет". А вдруг чей-нибудь Брегет заспешит - обед запоздает и неприятностей не оберешься. И, о радость, сквозь подвывание пурги я услышал голос Гурия Яковлева:

-  Доктор, ты жив?

-  Жив, жив, - заорал я, и через несколько минут в просвете дверцы появилась заснеженная фигура Гурия с лопатой в руке.

-  Ну и пуржища. Такой сугробище навалила у входа, думал, вовек тебя не откопаю, - сказал он, утирая рукавицей запорошенное снегом лицо.

С помощью Яковлева я быстро заменил опустевший баллон на полный, зажег все четыре конфорки, и по кают-компании, успевшей основательно охладиться, распространилось приятное тепло. Гурий швырнул шубу на пол и, выковыривая из бороды сосульки, сказал, блестя глазами:

-  За спасение с тебя магарыч.

-  Нет вопросов, - радостно отозвался я; - Счас соображу что-нибудь повкуснее.

Повкуснее - это были любимые Яковлевым антрекоты. Приготовить их не представляло большого труда, и вскоре я поставил перед ним сковороду со скворчащими, источающими аромат антрекотами.

Покончив с антрекотами, он принюхался и вопросительно посмотрел на меня.

-  Послушай, док, чем это у тебя так вкусно пахнет? Никак ухой?

-  Точно, уха, экспериментальный вариант, - ответствовал я, помешивая в кастрюле половником.

-  Может, нальешь половничек?

-  Нет вопросов. Только погоди немного. Из-за проклятого газа у меня вся работа застопорилась. Вот оно тринадцатое - понедельник!

Мы увлеклись разговором "за жизнь", как вдруг мой нос учуял подозрительный запах. Я бросился к плиткам. Так и есть: первая порция антрекотов зажарилась дочерна, испуская удушливый запах горелого мяса.

-  Чувствовало мое сердце, что тринадцатое да еще понедельник к добру не приведет.

-  Да ты, брат, оказывается, человек суеверный, - усмехнулся Гурий.

-  Не так, чтоб очень, - возразил я, - но мне известен один солидный ученый, который, встретив черную кошку, перебегавшую дорогу, всегда сплевывал через плечо. А на вопрос, верит ли он в дурные приметы, отвечал: не верю, но на всякий случай сплюнуть не мешает. Вот так и я.

-  Может, ты и в гадания веришь? - продолжал допытываться Яковлев.

-  В общем-то не верю, но один случай запомнился мне на всю жизнь.

-  Ну-ка расскажи, - заинтересовался Гурий.

-  Счас, наведу порядок в своем хозяйстве, положу оттаивать свежие антрекоты и тогда расскажу. Ну вот теперь порядок, - сказал я, усаживаясь рядом с ним на скамью.

-  Дело было в Самарканде, куда нашу Военно-медицинскую академию перевели в 1942 году из блокадного Ленинграда. После окончания второго курса нам присвоили звание младших лейтенантов медицинской службы и разрешили переехать из казармы на частные квартиры.

Однако отыскать свободную квартиру оказалось делом нелегким: Самарканд прямо-таки кишел эвакуированными, и жилье было нарасхват. После недельных поисков я все же обрел себе пристанище в одном из типичных узбекских домов, добротно сложенных из необожженного кирпича, с квадратным двориком, окруженным верандой. Моя хозяйка, симпатичная узбечка лет пятидесяти, после долгих уговоров смилостивилась надо мной, то ли пожалев молоденького лейтенантика, то ли из расчета на его медицинские познания.

Фарада, назовем ее так, жила одна. Ее сын, призванный в армию в 1941 году, сразу попал на фронт, и с тех пор о нем не было ни слуху, ни духу. И вот однажды мне пришла мысль попытаться помочь ее горю. Отец мой в то время был начальником МЭПа-90 - Местного эвакуационного пункта, руководившего множеством госпиталей, размещавшихся на кавказских Минеральных Водах. И вот я, не сказав хозяйке ни слова, послал папе письмо в Кисловодск с просьбой узнать, нет ли среди раненых молодого солдата, уроженца Самарканда по фамилии Сабиров Шамси.

Как-то вечером я застал Фараду в слезах. Она только что пришла от гадалки, которая сказала ей следующее: "Твой сын жив, но сам домой вернуться не может. У него будет встреча с незнакомой женщиной. Они будут оба плакать, и ты скоро получишь письмо". Через несколько дней, возвратившись с занятий, я застал удивительную картину: Фарада, одетая в национальное платье из пестрого, переливающегося шелка, с монистом на шее и золотыми серьгами в ушах, бросилась мне навстречу.

-  Виталий, Виталий, - воскликнула она, - в наш дом Аллах послал большую радость. Мой сынок Шамси жив, вот от него письмо. Правда, - она тяжело вздохнула, - ему отрезали обе ноги, но он пишет, что не очень высоко. Но, главное, - он жив. Пускай без ног, без рук, без глаз, но живой.

Два дня спустя я получил от мамы письмо из Кисловодска. Я прочел его и... Ты понимаешь, все совпало с гаданием: сам домой не придет (ампутированы обе ноги), женщина (моя мама) никогда его не видела, и он о ней ничего не знал. Они действительно оба плакали.

Оказалось, что из-за своего увечья он боялся, что будет матери в тягость. Маме, после долгих уговоров, удалось убедить его послать домой весточку. Вот и вся история.

Вот теперь решай сам, можно ли верить гаданиям.

-  Мда-а, - сказал Гурий, поглаживая бородку. - История весьма любопытная.

Наш разговор прервала толпа оголодавших, промерзших едоков, ввалившихся в кают-компанию в клубах холодного пара.