И Талия стала думать.

В офис зашел водитель попить чаю и стал вальяжно навязывать Талии свою шоколадку. Прямо в присутствии Ганеши. Откуда-то зная уже, что та начала ему изменять.

Которую Талия, показывая на свою «осиную» талию, постоянно отвергала. Мол, ничего, кроме заявок, от меня не дождёшься, как ни крути.

Меня на секс.

Да и невзрачная у него была, на самом-то деле, шоколадка. Талия уже успела узнать это от другой диспетчера, которая всё же решилась однажды ночью её попробовать. На зубок. Дав ему после этого в офисе – между девушками – прозвище «Пробник». Мол, на большее он не тянет. По секрету объяснив Талии, что «с ним можно начать секс, да, но кончить – невозможно!» Лишь измучив бедолагу до утра, пока не начались заявки. Получив весьма сомнительное наслаждение от его подтаявшей в неге вялой шоколадки.

Утром Талия увидела, как он встал с кровати, одел штаны и рубашку и тут же стал, напряженно о чем-то думая, что-то там такое царапать с потолка у себя в тетради. Которую Талия даже не открывала. Она никогда не интересовалась в его глупости. Но тут её позабавило напряжжёное выражение его лица. Она поднялась, неспешно оделась и заглянула ему через плечо.

– Зачем тебе это? – не поняла Талия, попытавшись читать его каракули, которые он привычно наносил на листы печатными буквами.

– Ты не поймёшь, – улыбнулся Ганеша её реакции. – Ты ведь не знаешь, кто я. Для тебя я обычный таксист. Но на самом деле я не для тебя!

Талия скривила лицо в гримасу и пошла на кухню. Ведь это была вершина её Парнаса.

За всё то время, пока он вынужденно соприсутствовал с Талией, Ганеша, пытаясь сбить с толку константу глупости, втыкал в бумагию нос нуса. Хотя реально дал Дезу куски живой ткани для его радио-программки: «Если музыка – это математика, то группа (…) устроила на поляне своего нового музыкального альбома (…) целую математическую пирушку», позволяя Дезу вставлять в эту матрицу любые названия. Дал для местного телевидения накануне очередного концерта Ганимеда интервью по поводу того, что у нас в стране уже давно нет рока, ни злого, ни тем более – добротного, а лишь пресловутая судьба – играть одно и тоже на разные лады. Да доработал несколько вялых стишков Ганимеда. Который, увидев забившийся (в угол его текстов) пульс жизни, начал приставать к нему, как Ильф к Петрову. Постоянно подтягивать Зевса (как он вместе с Дезом звал Ганешу) на литературники, где заставлял зачитывать свои всё новые и новые творения. Так как всё, что к тому времени успел сотворить Зевс, Ганимед уже жадно освоил и теперь только и требовал добавки. Стимулируя его к творчеству. Так как это помогало ему писать тексты для своих песен, преломляя в них через своё восприятие прекрасного его образы и метафоры. А то и – напрямую заимствуя.

– Здорово, Зевс! – протянул Ганимед руку. – Есть что-нибудь новенькое?

– Здорово! – пожал ему Зевс руку. – Сегодня утром я написал один текст. Встал рано утром и неожиданно для себя вывалил на бумагу всё, что меня так долго мучило.

– Долго? – не понял Ганимед.

– Дня два. – усмехнулся тот. Не став посвящать его в то, что творилось ночью.

– Как называл?

– «Ас-сортир».

– Почему так?

– Сейчас поймешь, – снова усмехнулся Зевс и, достав тетрадь, стал не спеша зачитывать. – «Тугие уши крысолова вяло-по-вялу вздрагивали от прикосновений звякающей тишинки. Он сидел в бемольной тем-ноте и сантехникой лица упирался в жижу ночной заоконной слякоти. Ушные раковины словно засорились, глазные унитазы не желали смывать то дерьмо, что налагал в них день. К тому же всё усугубляла его клозетность восприятия данной (в подарок) ситуации. Если бы не его лихорадочная безвкусица в вопросе выбора уровня пластичности реагирования, то, возможно, ничего бы и не было. Но интере-соваться в подробности по-ведения себя на поводке условностей он считал дилетантством. Главное – сила воздействия, эмоциональный удар. А там, сублимируй выделенную субъектом энергию как душе угодно. Выделенную слюноэнергию. Твоё по-ведение полностью определяется тем, на что ты повёл-ся. Ведь предмет, захвативший твоё внимание, не осознаётся как именно захватчик, эдакий пират с саблей своего воз-действия на твою пси-хи-ку, он добровольно впихи-хи-вается в безмозглость (мозг), ставя под уг-розу твоё спок-ой!-ствие, воспринима-ё-моё тобой как пустота (скука), являющаяся фоном (питательной средой) для выползания из бурелома сознания недовольств и неудовлетворённости занимаемым тобой местом в сортире этого мира. Которые он призван если и не погасить, то хотя бы хоть как-то компенсировать. Ведь если ты ничего не про-изводишь, то ты только потребля-ешь и как следствие – гадишь, и мир непроизвольно (тобой же) превращается в гигантский смердящий (твоими же энергетическими шлаками, выходящими из тебя в виде от-дельных шлако-блоков, из которых ты и сооружаешь домик своего взгляда –) сортир. Так чем же ты можешь быть доволен? У тебя развивается клозетность восприятия. Пространство незаметно теряет что-то т-вёрдое и превращается в просранство. Подстрекая странствовать. Выходя из транса. Причём, клозетность развивается (как знамя) на ветру общей социальной сортирности у-клада жизни. И вот, взращенный тобою в поле твоего зрения предмет отращивает побеги (твои) в виртуальный мир фантазий и становится ядром сферы силовых энерговоздействий в плоскости твоих мозгов. А поскольку твои мозги рас(и навсегда)плющиваются в плоскость, то и о-кружение твоё (на месте) пре-вращается в гигантскую о-кружку, из которой ты уже не можешь выбраться. И вот ты, как та лягушка в кувшине со сливками, маслаешь, маслаешь, а масла всё нет и нет. А тебе так охота стать сыром чтоб покататься в мире, как сыр в масле! И вот ты и так и эдак, со словами и без слов… Об-заводишься вещами, а когда они тебя уже не заводят, за-водишь себя за нос их без-условной (нужниковой) нужностью. И вот ты ждёшь и ждёшь, когда же ты перестанешь сортирить или сортировать (не знаю даже уже как правильно) то дерьмо, что подсовывает тебе окр(с)ужающая тебя реа(на)льность. И когда возникает (над твоей вознёй в окружке) крысолов со своим магическим предметом, ты хватаешься за него, как за верёвочную лестницу. И сантехника твоего лица тужится выдавить на лицо всё благо-говение твоего существа перед одноглазым пиратом с саблей воз(ом)действия на твою идиотски хихикающую пси-хи-ку и берёт твои плоские мозги на абордаж. Фу-у… Уже устал объяснять тебе, какой ты Осла. Но это ещё не значит, что я умный. Для меня главное пере-дать тебе твою глупость. То, от чего ты ежедневно пытаешься отделаться. Чтобы ты знал, что об этом знаешь не только ты, но и я. Будь я умный, я бы не ки-дал тебе этой верёвочной лестницы в небо, чтобы ты смог подняться на уровень моего восприятия. Для меня главное – выразить и, вы-рожая, по-разить и, через это, за-разить. Так вот. Днём крысолову сказали, что он очень глупый бес. А когда он попытался возразить, съязвили, что, мол, правда глаза колет? «Да у меня такое ощущение, – усмехнулся он, – что с вами у меня на глазах скоро наколка будет». А ему показали "Фак". И вот сидит он, засоряя уши бемольной тем-нотой, с татуированным на зрачках мажорным «факом». И глазные унитазы никак не могут его смыть.»

Зевс закончил чтение и замолчал.

– Вообще, жесть, – отреагировал Ганимед.– А я вот тут несколько стихов набросал, да всё никак не могу их до ума довести. Поможешь?

– Ну, давай, читай. Что там у тебя?

– «Украду!» – торжественно произнес Ганимед. -

Я из рук выпускаю солнце.

Но поспешил и пальцы обжог.

До четверга отпускаю солнце…

И Ганимед нажал на «паузу», посмотрев на Зевса.

– А в четверг возвращаю долг, – добавил за него Зевс. Мол, это же так просто!

– На помятый от задниц асфальт

Становлю свои голые ступни,

В небо снег улетает назад.

У соседа льёт ливень на кухне…

И снова нажал на «паузу».