– Не снимая туфли.
– Такие рубашки, как у тебя, носятся…
– По бездорожью.
– Такая музыка, как слушаешь ты…
– Крутит мозга сустав, протезируя ложью.
– А я люблю валяться на полу.
Водку я люблю пить в трусах!
Истерично требовать любви!
И играть на рояле в кустах.
Или гулять со шмайстером по парку,
С улыбкой искренней услуги предлагая.
В бетонный пол две семечки «горчичные» сажая,
Полив струей свинца, ждать урожая.
Если ты думаешь углом головы…
– Если в локтях закончилась смазка,
Облей себя творчеством и дотла сожги,
Лишь на углях души затанцует Сказка!
Без одежд надежд, как у всех невежд.
– А я люблю валяться на полу.
Водку я люблю пить в трусах!
Истерично требовать любви!
И играть на рояле в кустах.
Ведь такие манеры, как у тебя, заставляют…
– Контейнерами поляны.
Такие знакомства, как у тебя, заводят…
– Лишь тех, кто и так в шрамах.
– Такие, как у тебя, вопросы не задают…
– По задницам бляхой!
Ими душат душные сны души,
Слезами крошась по ночам от страха.
– Ты меня спросишь, как всегда,
Что я люблю хоть иногда?
Я люблю валяться на полу…
– И кувалдой духа вбивать верблюда в иглу!
То есть внеся в стихи Ганимеда свои не менее божественные коррективы. Как, много позже, и в «Зеленые вагоны Грина», как предложил Ганимед после шумной попойки у вагоновожатого, который читал им рассказы Александра Грина. Отправившись с ним прямо на этом зелёном поезде в турне по всей стране. Останавливаясь лишь на вынужденных остановках, выбегая на улицу в туалет. Между его рассказами. То есть – сделав попутными все те ветра, которые надували паруса воображения самого Александра Грина. Делая его грубоватый парусиновый язык столь же выпуклым и стремительным, как и на тех корветах, которые постоянно штурмовали его поклонников. Выплывая из тумана их обыденности. И заставляя их, находясь уже у него в плену глубоко в трюме, терпеливо ждать, ловя снизу лучи света его новых и новых рассказов, как рабы – похлёбки, нетерпеливо сглатывая слюну предвкушения. То есть столь же трепетно, как та его горячо любимая всеми героиня Ассоль, что позволила им влюбится во всех своих подружек из его многочисленные повестей и рассказов. И вагоновожатый настоятельно советовал им обоим, и Зевсу и Ганимеду, почитать его рассказы. Как почитал он его и сам, разливая в вагоне по стаканам пиво. Живописуя, мечтательно закатив глаза в туманный, далекий тогда от них «Зурбаган», его творчество. Всем своим поведением – стуча кулаком о стол! За что уже давно получил от своих близких прозвище «Грин». Когда глаза его становились от выпитого столь же алыми, как паруса покорившего его рассказа. Пока они, сидя в вагоне поезда, стремительно мчались в ночи, то и дело постукивая стаканами в такт колёс, и слегка покачиваясь на поворотах речи, покидая свой небольшой городок, который всё уменьшаясь и уменьшаясь для них, снисходительно улыбался им в окно кривой улыбкой бухты, сверкая жёлтыми фиксами ночных огней. Пока они продолжали пить и по очереди читать вслух то, что они больше всего любили. Кто мог – то, что он сочинил он сам, кто не мог – то, что вдохновляло его снаружи, из чужих книг. Во всё тех же зелёных вагонах, которые стояли на запасном пути. Отцепленные от локомотива. Но на самом деле – колесили по всей стране! В литерном поезде. Отправившись в литера-турнэ! Но особенно далеко – когда Грин открывал горячо любимые им книги, стремительно погружаясь в свои мечты. И таща за собой и Зевса и Ганимеда локомотивом своего темперамента в неведомые им дали.
Хотя, нет, вру. Неведомые им не дали. Так и оставшись неизведанными. Как только кончилось пиво, бортпроводницы разошлись по своим вагонам спать, вытолкав их на улицу. Из так и неизведанного. Заставив покинуть этот ставший затем магическим заповедник.
В который Зевс и Ганимед очень часто после этого возвращались. Снова и снова – окрылённые предвкушением! Влюбляя там в себя одну за другой, столь же порывисто и необдуманно, как и герои Грина. В своих диалогах на эту тему. Насмехаясь над тем, что той ночью у них ни с одной из них ничего существенного так и не произошло. Снова отправившись в литературнэ! Пока Дез сидел и следил, чтобы железной была дорога. Их талантов, идущих параллельно друг другу. По рельсам в небо! И уносящих и его тоже в их литерамурном поезде в «послесловие к Даль».
Что было тогда всего лишь продолжением банкета в кинотеатре «Прибой», который находился в трехстах метрах от Грина и его железнодорожной станции. Дорожившего их станцами. В котором периодически исполняли на кинотеатральной сцене свои песни местные музыканты. В том числе и – Дез с Думом. И – Ганимед с Крыжовником. Да и Рыба нет-нет, да и выплывала из своего кукольного театра, в котором она устроила свою знаменитую на весь городок студию звукозаписи, очаровывая на сцене «Прибоя» всех своей непомерно дорогой гитарой, как Орфей – лютней. Где тогда тасовались все неформалы этого городка. Всем стадом гоняя гопников. За что те потом, повзрослев и заняв соответствующие должности, снесли «Прибой» и раскатали под парковку. Не оставив от своего позора камня на камне. Буквально. Воплотив заповедь Монте-Кристо.
Что Ганимед попытался раскрыть в своём цикле рассказов «Смелый истопник». Заявив, что посвятил их Зевсу. Мол, ты и есть их самый главный, так сказать, сквозной персонаж. Недописанных, впрочем, как и вся его пестротечная жизнь, которую он точно также забросил на пол дороги, умерев прямо посреди вальпургиевой ночи в теле по пути домой. После того, как его окончательно бросила Дафна, которую Ганимед получил «по наследству» от сатира Гавая, после того как тот наконец-то уехал от них обоих, периодически изменявших ему, в Москву. За то, что Гавай, по слухам, сам иногда изменял ей, когда она уезжала от него из Нахадаки к родителям в «Больной камень». Что и заставляло её навострить уши и так и реализовывать это своё кошачье возбуждение в постели с Ганимедом. Видимо, выпытывая у него то, с кем именно Гавай ей изменял. Пытая и пытая его и саму себя в его постели. Но так и не ответив для себя на мучивший её и всех вокруг их любовного треугольника вопрос: почему именно Ганимед называл Гавая «нежным»? Когда Гавай внезапно исчез, вспыхнув ещё одним огоньком среди звёзд столичной жизни. И некому было заполнить его растерянность и душевную пустоту. Кроме Эльвиры. Впрочем, у них там был не банальный «любовный треугольник», а – божественная «Звезда Давида»! С Дафной, игравшей роль жены Ганимеда ещё в ту пору, когда он был для нас всех тем самым планетарным Творцом. Отомстив ему в этой жизни за то, что он сбежал тогда от неё в Египет, бросив её у отца на произвол судьбы с детьми. Да, теперь она тоже пела в своей рок-группе из Больного камня на разогреве у Ганимеда. Когда Зевс организовывал концерты им обоим. И тоже была поэтессой. Да такой, что после того как Зевс реквизировал все её стихи, ознакомился со всем её музыкальным творчеством и после всей этой внутренней трансформации начал смотреть на неё уже совсем другими, более волшебными глазами, как на нимфу, так что это стало заметно всем, Ганимед даже стал бояться вслух, что Зевс захочет её у него отбить. И приводил Гестапо! Ведь Зевс был первым, к кому Ганимед приволок Дафну в гости, соблазняя её переехать из Больного камня в Нахадаки, дабы показать ей, что за дико’винные цветы растут на его грядках, прямо на кухне так начав шутить и умничать, что тут же и приписал всё это Зевсу и его «порочному» влиянию. Так распоясавшись в беседе, что Дафна и сама была в шоке, тут же согласившись среди них пожить, вдыхая волнующий их обоих аромат изящной словесности. Ещё долго затем бурля в разговорах и медленно застывая в строки, «доводя до ума» её стихи. Что и заставило Дафну изнутри неё же самой кармически отомстить Ганимеду. По всей видимости за то, что он много веков назад бросил её с детьми. И, по сути, обрекла Ганимеда на медленное вымирание, взяв вместо него в оборот вокруг своей семейной оси… нет, не Зевса (к сожалению), а безликую бесталанную бестолочь, который, так же как и она, жил в Больном камне. После того, как Нахадаки вместе с Зевсом, Братками, Дезом, Думом и другими, не менее забавными обитателями этого зверинца окончательно утратил для неё своё очарование социального шапито. Хотя бы потому, что Зевс в тот период отчаянно строил глазки в ряд с одной вокалисткой, но нерешаркался к ней подступиться (нерешарил, что нерешительность отрывает новый вид от жительства). И захотела вернуться к своим корням, в свою, купленную её родителями, студию вместе с подрастающим от Ганимеда бесёнком. Найдя в одном из соседей ему вполне нормального «папу», пока «их» бесёнок ещё не вырос и не сумел понять, что его дурачат, периодически дёргая «деда Мороза» за искусственную бороду внушений об идеальных родителях. Своим неверием в этот семейный миф.
