Мы имеем полное право умеренно сомневаться в благочестии православных русских в допетровский период. Так, церковный историк Валентин Асмус скептично высказывался относительно состояния нравов той поры: «Древнерусская жизнь вовсе не являла того идеала, который виделся архиепископу Илариону. Св. Димитрий Ростовский свидетельствует, что в Великой России не только простолюдины, но и „иерейстии жены и дети мнози никогда же причащаются… иерейстии сыны приходят ставитися на места отцев своих, которых егда спрашиваем: давно ли причащалися? мнозии поистинне сказуют, яко не помнят, когда причащалися“».

А Посошков описывает неблагочестивое поведение христиан середины XVII века уже в весьма резких тонах. В его грамоте, посланной в Свияжск в 1650 году, читаем: «В городах и селах и деревнях христиане живут без отцов духовных, многие и помирают без покаяния, а о том ни мало не, чтоб им исповедать грехи своя и Телу и Крови Господней причащатися».

Организация русской церкви XVII века, ее цели и средства формировались под воздействием естественных и противоестественных факторов. Огромную роль играла личность патриарха и характер епископата и священничества на местах. Не будет преувеличением сказать, что повседневная религиозная практика была серьезно отдалена от идеальных постулатов христианства. Как таковой духовный поиск отошел на второй план, отдав пальму первенства обряду и имущественным спорам. «Что тя приведе в чин священнический? То ли дабы спасти себе и иных? Никако же, но чтобы прекормити жену и дети и домашние… Поискал Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса», – пишет без стеснения Дмитрий Ростовский, порицая нравы своих современников духовного звания.

Нельзя считать, что самодержец всероссийский Петр Великий не имел религиозных чувств. В. О. Ключевский в своем «Курсе лекций» пишет: «Петр был не свободен от этой церковно-народной слабости: он был человек набожный, скорбел о невежестве русского духовенства, о расстройстве церкви, чтил и знал церковный обряд, вовсе не для шутки любил в праздники становиться на клиросе в ряды своих певчих и пел своим сильным голосом».

Начало XVIII века для русской церкви – это пора кризиса и растерянности. Растерянность царила как в умах служителей Христовой веры, клира, так и мира: в памяти был жив раскол. Рана кровоточила и не собиралась заживать. Раскол был культурным и этическим шоком. Шоком эстетики, культовых процедур. И, что особенно характерно и важно, шоком мировоззренческим. Закрепившиеся в корне народного сознания принципы были в одночасье обрушены, обруганы и, названные дьявольскими, запрещены. Столетиями прораставшая уверенность в единственно правильной и чистой вере была в один момент сброшена с исторической и культурной сцены. Раскол, разрубивший на две части русскую церковную историю, привел к изъятию из духовной жизни признанной неверной, накопившей искажения этики и, что главное, текстов, заклейменных еретическими. Формулы веры хирургическим путем выправляли, отрезая, не мешкая, лишнее и, по убеждению новообрядцев, гнилое. Пластика веры проходила семимильными шагами, с ломтями старого не церемонились, использовали не скальпель, а топор, покрупнее, потупее. Сопротивляющихся жестоко карали. Таким образом, первой проблемой, с которой столкнулся Петр в духовной жизни своих подданных, была мировоззренческая, проблема двух христианских миров: православного и древлеправославного. На фоне ухода старого и очень медленного роста нового образовался вакуум религиозных истин. Новый обряд за столь короткий срок не успел сформировать крепкой текстологической базы. Старые нормы канули в Лету, а новые еще не стали непреложным нормативом. Православие за полвека не принесло ничего разительно нового, исключая новые служебники. К началу XVIII века русская церковь подходит с насильственно расшатанными и преданными позору столпами древлего православия, его приверженцами, заклейменными отступниками и детьми дьявола, и с еще не окрепшими канонами новой веры.

Следующей болевой зоной были взаимоотношения царского и патриаршего престолов. Она оформилась задолго до воцарения нового Романова и для петровского времени не являла прецедента. Двоевластие, духовное и административное, свойственное русскому самодержавию, само по себе содержало неразрешимый конфликт пересекающихся полномочий. Всплески кризиса, вызванные разными представлениями светской и духовной власти об управлении, собственности, состоянии нравов, культово-обрядовых шаблонах, неоднократно возникали на протяжении XVII века. Протоиерей Григорий Флоровский говорит о «суверенной самодостаточности», характеризуя предмет поиска царской власти, то, к чему предельно стремилась светская власть в России. Главный вопрос состоял в том, как разрубить этот туго сплетенный клубок двоевластных противоречий, оформить «суверенную самодостаточность» монаршей воли.

Продолжением мировоззренческой проблемы был конфликт внешнего и внутреннего, обряда и этики, дополняемый хозяйственными противоречиями. Налицо была конфронтация формы и содержания: неумеренное увлечение обрядовым благочестием, вопросами эстетики завело на второй план вопросы этики. Нужна была реформа. Следовало сделать философию формирующей культ, мораль – определяющей сознание, а веру мощей, скрупулезных служб, бесчисленных культовых процедур, словом, обрядового благочестия вынести вон. Надлежало переменить пропорции: передать пальму первенства этике, сместив эстетику с незаконно занимаемого ею первого места.

Очевидно, что петровское переустройство русской церкви не было до конца петровским. Характер реформ, их внутренние движущие силы почву заложили еще до рождения в семье Алексея Михайловича маленького Петра. Запад перебирался в Москву долго, вез с собой книги, идеи. Идеи не могут жить без людей, переносящих и множащих их. В Москву переезжали впитавшие европейскую ученость, европейские представления о религиозной жизни киевляне, львовяне, другие малороссы. Вместе с ними с западных рубежей приходили те самые идеи. Фактически речь идет о целом поколении, предвосхитившем петровский преобразовательный запал. Как пишет протоиерей Георгий Флоровский, «в западничестве он не был первым, не был и одиноким в Москве конца XVII века. К Западу Московская Русь обращается и поворачивается уже много раньше. И Петр застает в Москве уже целое поколение, выросшее и воспитанное в мыслях о Западе, если и не в западных мыслях. Он застает здесь уже прочно осевшую колонию киевских и „литовских“ выходцев и выученников, и в этой именно среде находит первое сочувствие своим культурным начинаниям». Именно интеллектуальная работа поколения конца XVII века, незаметная невооруженному глазу, должна быть названа предпосылкой работы Стефана Яворского, Феофана Прокоповича.

Подлинным поворотным моментом в российской церковной истории, во многом определившим ее дальнейший путь, был 1688 год, когда Киевская митрополия перестала подчиняться Константинопольскому патриархату и вошла в состав Московского. С этого момента процесс проникновения в Москву новых представлений об устройстве духовной сферы становится необратимым.

Петр решил лишить русскую церковь ее экономического груза. Предстояло избавить ее от феодального характера, приданного ей системой кормлений. Известно, что экономические пережитки католицизма как раз и вызвали волну протестного движения в западном христианстве, вылившуюся в формирование его новой ветви – протестантизма.

Как известно, петровские преобразования духовной жизни нередко называют «русской реформацией». С одной стороны, это объясняется большой симпатией царя к западным, преимущественно лютеранским, образцам религиозной практики. Есть мнение, что европейские культовые стандарты стали для Петра отправной точкой в его реформаторских начинаниях. «Духовный регламент» был не чем иным как копией «Kirchenordnungen», в обилии появлявшихся после Реформации. Нетрудно предположить, что преобразовательная механика была подсмотрена и скопирована именно с протестантских лекал. Пребывая в посольстве, еще молодой Петр много обсуждал вопросы веры в неформальной обстановке с Вильгельмом Оранским. Также принято считать, что молодой московский царь во время того же посольства высказывался о возможности кардинального изменения русской церкви по образцу англиканской и полного устранения ее независимости.