Из опасных болезней в петровской Руси было распространено бешенство. С. Н. Шубинский пишет о ранней истории Петербурга, что «окрестные села изобиловали волками, дерзость которых доходила до того, что, например, в 1714 году они заели двух солдат, стоявших на часах у Литейного дворца, а немного спустя, на Васильевском острове, у самых ворот дома князя Меншикова, загрызли одну из его прислуг». В бумагах времен Анны Иоанновны находим, что «множество непотребных собак в городе бегают и бесятся».

Петр, берясь за переустройство кафтана и рубку бород, старался нивелировать разницу между иноземцами, в те дни все активнее прибывающими в Царство Русское, и автохтонами. Романову мыслилось, что надобно сделать, чтобы пришельца нельзя было отличить от местного, чтобы заезжий иностранец не был предметом шуток, на него перестали удивленно указывать пальцем, хихикая в бороду.

Но царская инициатива, спускаясь на ступень вниз, в народном мнении преломлялась через канон и традицию. Немало пришлось пролить пота государевым людям, исполняя поручения монарха по перемене внешнего вида россиянина. Бородач в длиннополом кафтане видел в своей внешности «мерило праведное», маркеры благочестия, отнять которые у него может не кто иной, как Антихрист. Вся эта сохраненная в неизменном состоянии комплектация одежды и привычек была для православных признаком превосходства над «лютерами и прочими еретиками». Петр понимал, с каким трепетом московит относился к ощущению собственной праведности, чувству превосходства над отступниками-латинянами и грешниками-лютеранами. С тем большей энергией он буквально впихивал сопротивляющегося в новый костюм, а тех, кто по «замерзелому своему стыду» или «упорству» в этот облик вписываться решительно отказывался, опоясывал налогами и направлял привычки старого мира на службу новому регулярному порядку.

Сознание жителей христолюбивой, богобоязненной Московии было полностью традиционным. Обряд определял мировоззрение, из православного мироощущения вырастала культура, в свою очередь строго регламентировавшая быт. Неотъемлемым традиционным атрибутом взрослых мужчин была, разумеется, борода. Отказ от ее ношения был равносилен клятвопреступлению, ереси. На Стоглавом Соборе 1550 года всех бреющих свой символ чести решили подвергать анафеме. Немудрено, что в повседневной практике вопрос брадоношения был одним из животрепещущих. У обыкновения отпускать длинную растительность на лице можно отыскать два истока: с одной стороны, еще дохристианская Русь помнила мужественных ратников с завидными бородами, заплетенными в косы, украшенными разнолико, лентами и металлическими вставками, о чем мы читаем у Ибн-Хаукаля (X век) и Идризи (XI век). Причем растительность играла не демонстрационную роль, а сакральную: так, известно об обычае «завивания Б. (бороды. – Прим. авт.) из последних колосьев на поле мифическому богу Волосу, а затем и Илье, св. Николаю и даже И. Христу». Другой же исток обнаруживается в традиции восточной Церкви, заповедовавшей держать бритвенный инструмент как можно дальше от мужского лица, ведь приложившего могли запросто уличить в содомии. Таким образом, пышная борода воспринималась не иначе, как доказательство верности отцовской традиции, а не привязанность скоротечной моде.

Борьба с лицевой растительностью, в частности, фискальные меры как запретительный инструмент к тому моменту уже не раз встречались в мировой практике. К запретам и ограничениям прибегали английский король Генрих VIII в 1535 году, а затем его дочь Елизавета I. Во Франции также имелся прецедент споров из-за густых бород: кардинал Карло Борромео в 1576 году попытался полностью запретить духовенству отращивать длинную растительность на лице, издав пасторское послание соответствующего содержания. В русских землях о брадобритии впервые заговорили в правление великого князя Василия Ивановича: тот, чтобы казаться своей молодой жене Елене Глинской свежее, не щадил свой пышный атрибут чести. Православный люд смотрел на это не без удивления, и, что понятно, не без неприятия. Взявший в руки бритвенный инструмент Борис Годунов удостоился той же участи в народной молве. Хорошим маркером общественного мнения того времени служит то, что оправдывающиеся за убийство Лжедмитрия москвичи объясняли свой поступок удивительным фактом: самозванец со своим окружением брился.

В 1705 г. был обнародован указ «О бритье бород и усов всякого чина людям, кромя попов и дьяконов, о взятии пошлин с тех, которые его исполнять не захотят, и о выдаче заплатившим пошлину знаков». Обычай, пустивший на Руси глубокие корни, приготовил для осмелившихся выкорчевать его многочисленные трудности. Именно поэтому государь принялся за дело безжалостно, буквально схватив старую Московию за плечи, и двумя ловкими движениями подручных солдат отсек от нее сверху бороду, а снизу – длинную полу кафтана. Стране оставалось только издавать неразборчивые звуки, то ли похожие на бессмысленное бормотание, то ли на ропот. У государя не было ни малейшего желания уступить в этой борьбе. Сопротивление со стороны набожного люда было колоссальным. Рушился огромный конструкт многовекового сознания, где слипшиеся кирпичики отдельных традиций настолько комфортно и привычно себя чувствовали рядом, что вынимать даже один приходилось с заметным усилием.

Сказанное выше не является преувеличением, даже наоборот. Самодержец не гнушался ножничного инструмента в руках, с увлечением осваивая ремесло брадобрея и портного: резал бороды, усекал кафтаны. Иногда ему содействовали шуты, что добавляло всему действу атмосферу абсурда и обреченности для «жертв» царской политики. Государево око не упускало ни единого старомодного лица и русского платья: бояр вылавливали из саней, применяли силу. За всем этим с интересом и хохотом смотрели почти что главные инспираторы процесса – иностранцы: немцы, французы, шведы. Все эти сцены с демонстративными расправами над одеждой, заливающимися смехом иностранцами, шутами, острыми лезвиями выглядели порой не смешно, а скорее гротескно.

Последний патриарх Адриан на этом фоне дополнял «прещения» Стоглава по поводу бород и вообще всего западного, латинского, рассылая филиппики – обличения, подобно македонянину Демосфену, хулившему Филиппа II в IV веке до нашей эры. Создавалось впечатление, что церковь готовится принять бой с демоническими силами. В окружном послании архиепископ великого града Москвы и патриарх всех северных стран призывает верующих не отступать от отеческих принципов. Он пишет, что «Бог всеблагий в Троице, поемый Отец и Сын и Святый Дух, мудростию своею несказанно сотвори мир и созда человека по образу своему и по подобию». Божественная же воля украсила человека «внешнею всякою добротою, еще же и внутреннею, разумом глаголю и словом, паче животных». «Мужа и жену сотвори тыя, положив разньство видное между ими яко знамение некое: мужу убо благолепие, яко начальнику, браду израсти: жене же, яко несовершенней, но подначальна, онаго благолепия не даде, яко да будет подчинна: зрящи мужа своего красоты и совершенства, да будет смиренна всегда и покорна».

В данном случае борода выходит не наносной блажью, а одним из маркеров, которым пользовался Творец, обустраивая мир. Адриан называет безбородых «человецы младоумнии, или, паче свойственне рещи, безумнии, изменивше образ мужа богосозданный, бывающе псообразни, усы постригающе, брады же отрезающее». Но будем честны: такая риторика могла стоить пастырю патриаршего клобука. Тот, осознавая это, подобную риторику свернул. Но всколыхнуть народ зерном сомнения он успел. Человек, пожелавший обличить «царственного еретика», отыскался быстро. Перед Рождеством 1704 года к Красному крыльцу подошел красильщик Андрей Иванов, закричав караул и разразившись такой речью: «Государево дело за мною, такое: пришел я извещать государю, что он разрушает веру христианскую: велит бороды брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть». Причем высказывать все это он осмелился самому Ивану Федоровичу Ромодановскому, главе Преображенского приказа. «О брадобритии писано в Уложении соборном. А про платье написано: кто станет иноземное платье носить, тот будет проклят, а где про то написано, того не знаю, потому что грамоте не умею. А кто табак пьет, и тем людям в старые годы носы резывали. А на Москве у него Андрея знакомцев никого нет и с сказанными словами к государю его никто не подсылывал – пришел он о том извещать собою, потому что и у них посадские люди многие бороды бреют, и немецкое платье носят, и табак тянут – и потому для обличения он, Андрей, и пришел, чтоб государь велел то все переменить. Кроме того, за ним Андреем иного государева дела нет». В словах бесстрашного красильщика читается вековая русская вера в благочестивого и справедливого монарха, отсюда он так откровенен и честен. Финал этой истории неизвестен.