— Может, минует нас гнев царский! — утешали себя новгородцы, когда до них слабым эхом доносился предсмертный стон московских страдальцев. — Не за что карать нас грозному царю, неведомы наши богатства его жадным опричникам!

Как громом поразила новгородцев весть о появлении царского посланника, устроившего допрос о бунте новгородцев, о том, что они якобы собрались перейти на сторону короля Сигизмунда. Ни в чем не повинные новгородцы не могли сознаться царскому посланцу в своей несуществующей вине, в немыслимом желании перейти на сторону Польши. Но какой-то бродяга, сбежавший из Новгорода, передал царю грамоту, которую он якобы нашел в Софийском соборе. В ней говорилось о том, что новгородцы хотят принять сторону Сигизмунда.

— Никакой грамоты мы Сигизмунду не писали, ни о какой измене своему царю не помышляли! Это все подлый навет какого-то проходимца! — говорили новгородцы на допросе у царского посланца, но им не верили.

Несмотря на всю очевидность подлога, эта грамота была признана подозрительным царем верным доказательством измены.

— Истреблю измену, и не будет пощады крамольникам, — решил Иоанн Грозный на совете с опричниками и со стрельцами.

И скоро он со множеством опричников пошел на ни в чем не повинных новгородцев. Клин, Тверь и весь путь до Новгорода обагрился человеческой кровью — так тешили себя звероподобные опричники.

Долго спорили новгородцы на совете в палатах митрополита, как им встретить сурового и грозного царя, пока наконец решили принять его как своего дорогого гостя и рассказать ему всю правду. Однако страх за свою жизнь брал верх, и встревожившиеся новгородцы, наскоро побросав свои дома и захватив наиболее ценное имущество, неудержимым потоком ринулись под защиту Кремля и кремлевских святынь. С замиранием сердца они ожидали возвращения двух путников, отправленных узнать о надвигающейся опасности. Они уехали на третий день праздника Рождества Христова, но прошла уже неделя, а от них не было получено никаких известий.

— Наверное, они попали в руки опричников! — говорили самые робкие из новгородцев.

— Нет, это не могло случиться с сыном нашего славного воеводы, — говорили другие, не подозревая, что путники уже давно были у кремлевских стен…

— Видишь, как наши-то переполошились! — сказал пожилой всадник, указывая рукой на поднятые крепостные мосты и сверкавшие при свете луны жерла кремлевских пушек. — Точно в самом деле неприятеля ждут. А ну-ка, Алеша, потруби да развесели их маленько!

И в воздухе раздался резкий звук берестяного рожка-трубы. Минуту спустя послышался лязг цепей, мост опустился, и распахнувшиеся кремлевские ворота скрыли путников.

— Ох, мы прогневали Господа, окаянные! Беда идет! Царь со своими опричниками стоит у самого Рождественского, а с ним ратной силы видимо-невидимо! Погибли наши бедные головушки! Пресвятая Богородица, спаси нас! — слышалось час спустя в оробевшей толпе, заполнившей Кремль.

— Успокойтесь, православные! Кого вы боитесь? Своего законного государя боитесь! Ведь не басурман какой-либо идет к нам, а свой же православный царь жалует нас своим посещением. Лихие люди окружили царя, но Господь милостив, Он не допустит гибели невинных. Будем молиться Ему, просить помощи и заступления!

Но встревоженный народ слабо поддавался благоразумному совету. Многие стали отчаиваться и забыли о молитве. А на следующий день в разных концах Новгорода появились царские дружинники и стали охранять все пути, чтобы никого не выпустить из города.

Тяжким оказался этот день для новгородцев. Более двух тысяч человек попали в руки кровожадных опричников, не суждено им было услышать голос грозного царя, сменившего наконец гнев на милость:

— Ради Господа я прощаю вас, крамольников!

В уездном городе было торжество: открывался приют для детей. Много разговоров было об этом приюте, никому не верилось, что он мог вообще открыться, потому что его учредителя, Никона Алексеевича Отрокова, многие считали чудаком.

— Отроков-то, слышали, детский приют затеял?

— Блаженный!

Над ним вообще любили смеяться, может быть, потому, что потешаться над безобидными людьми безопасно.

Никону Алексеевичу исполнилось тогда семьдесят лет. Это был худой, высокий старик с добрым, бесхитростным лицом. Он вечно куда-то торопился. Не успеют купцы ранним утром открыть свои лавки, Никон Алексеевич тут как тут.

— Господин Отроков!

А он, сняв шапку и добродушно улыбаясь, со всеми раскланивается. Гели во время разговора кто-нибудь с недоверием высказывался о будущем приюте, Никон Алексеевич сразу замолкал, в его голубых глазах блестели слезы. Постоит с ними немного, вздохнет:

— Прощайте! — и уйдет от обидчиков, а тем станет стыдно.

— И охота вам, господа, блаженного трогать? — скажет иной купец. — Не видите разве, что он не в себе? Вот приют затеял открыть без разрешения и без денег!

— Чужая душа — потемки, — ответит другой, — говорят, что у него есть деньги в банке, он ради Христа насобирал. На днях его хозяйка рассказывала, будто придет он вечером домой и радуется: «Слава Богу, умножилась сиротская лепта!» А то уезжал недавно… Помните, мы еще думали, куда исчез наш блаженный, не на богомолье ли отправился? А он, значит, собирать ходил и бумагу взял у епископа!

Он всюду вхож: и к владыке, и к губернатору! И в Петербурге, говорят, именитую родню имеет… Ничего в том нет удивительного! Он в петербургском высшем обществе был принят, богат и славен был, а потом случилась какая-то таинственная история, и наш Никон Алексеевич из Питера уехал и в блаженные попал. Ведь как дитя неразумное стал, но богоугодными делами занимается. В селе Курилове школу с приютом для слепых и калек открыл, для городской больницы купил койки, пару приходских школ учредил.

— Неужели и у нас откроет приют?

— Мне почему-то не верится…

Но обещания Никона Алексеевича сбылись: приют был открыт! И с самого утра в день его открытия народ толпился на площади перед двухэтажным особняком с синей вывеской: «Детский приют». Из открытых окон доносился топот и шум. В приюте расставляли мебель и готовились к молебну. Толпа волновалась, обсуждая предстоящее событие…

— У меня, — рассказывала окружающим какая-то мещанка-домовладелица, — остановилась вчера важная барыня из губернии. Говорит, что на освящении будет сам губернатор, из уважения, дескать, к блаженному. А Никон Алексеевич пришел к ней вчера и давай какие-то документы читать. Прослезилась тогда эта барыня, вздохнула и говорит: «Просто не верится, чтобы это мог сделать один человек! Праведный вы, Никон Алексеевич, праведный!» А он-то, блаженный, все улыбается. «Божье дело, — говорит, — матушка, Его святая воля!»

Рассказчица, смахнув слезу, замолчала. Подъехали экипажи, толпа расступилась и пропустила коляску с генералом и важной барыней и потом другую вслед за первой — с губернатором и блаженным. Минут двадцать спустя в приюте начался молебен, затем батюшка окропил стеньг святой водой, гости позавтракали, и губернатор отправился домой. Никон Алексеевич поехал проводить губернатора до ближайшей почтовой станции.

Густые сумерки уже легли на землю, когда он возвращался на телеге домой. Отпустив у въезда на городскую площадь мужика, он поднялся на гору. Пошел не спеша к себе глухими переулками, вдруг ему почудился запах гари… Отроков остановился… «Да, пахнет гарью!». Он обернулся и замер. Из окон дома зажиточного купца Коробухина вырывались огненные языки, они уже лизали узорчатый карниз! А на темной улице не было ни души. «Батюшки, Коробухин горит!» — холодом обдало старика, и он стремглав бросился к горящему дому…

Влетев в раскрытые ворота и ударив в дверь кулаком, он ворвался в комнату. Темно, все окутано дымом, в котором видны всполохи огня. Он услышал слабый стон. «Кто это? Может, жена Коробухина? Неужели она одна?».