И вот что рассказывал об этом человеке один мой знакомый.

Несчастливец — назовем его Дмитрием — был иркутским мещанином, и по тем временам довольно состоятельным. Деньги он хранил в пакете в переднем углу, прикрытом иконой Божией Матери. Никакому вору, полагал он, не придет в голову искать их там. Дмитрий жил вдвоем с женой, без детей. Иногда, подгуляв с приятелями, он хвастался, что у него есть копеечка на черный день, а некоторым даже разбалтывал, где находится его тайник со сбережениями. Однажды Дмитрий пришел домой пьяненький и, как обычно, заглянул в свое тайное место, но денег за иконой не было. Жена, иногда отлучавшаяся по хозяйству, не могла объяснить, кто и когда их похитил.

Разъяренный Дмитрий сбросил икону Божией Матери на пол, взял плеть и стал хлестать по святому лику, приговаривая: «Не сберегла, ты, моих денег!»

Жена, не в силах удержать мужа от безумства, вынуждена была заявить в полицию. Дмитрий свою вину не признавал. Но суд, приняв во внимание, что у жены не было причин клеветать на мужа, так как они долго жили в согласии и любви, назначил Дмитрию наказание за богохульство: высечь кнутом и сослать в рудники.

Но губернатор не согласился с приговором, так как Дмитрия судили на основании показания только одной свидетельницы.

«Пошлите, — сказал он, — дело в Сенат: там больше голов — больше умов».

Правительствующий Сенат со своей стороны предоставил решать это дело Синоду, так как вопрос был связан с религией. А Святейший Синод оставил этот случай на суд Самой Божией Матери.

Когда из Святейшего Синода пришел указ, члены губернского правления посоветовали Дмитрию сознаться в своем преступлении и тем отстранить от себя заслуженный суд Божией Матери, последствия которого могли быть куда страшнее соленых розог и рудников. Но Дмитрий уперся. «Не виноват, да и только», — отвечал.

Прошло две или три недели после объявления синодального решения. И однажды утром нераскаянный Дмитрий проснулся с перекошенным ртом. «Вот и начался над тобой суд Божией матери! — сказали ему тогда. — Раскайся!» «Не виноват, и все тут!» — отвечал Дмитрий.

После смерти жены он обнищал, питался подаянием, но так и не признал свою вину. Когда он смертельно заболел, его исповедовал священник, мой сослуживец. Он рассказал, что у старика Дмитрия заживо лопнули икры ног и издают невыносимо отвратительный запах. Для того чтобы уменьшить смрад от его тела на отпевании, в церкви было разложено несколько кадил, наполненных ладаном, но зловоние осиливало.

Тайна исповеди, которую обязан хранить духовник, не позволила мне спросить моего сослуживца: сознался ли старик в грехе хотя бы перед смертью?

Рассказ алтарника

На днях я был на кладбище, посещал усопших родных. Проходя мимо католической части погоста, я увидел надгробный камень с надписью «Дезидерий Гациски». Эта могила напомнила мне одно замечательное и чудесное событие.

Недавно я возвратился после тринадцатилетнего странничества с Камчатки в Иркутск и стал служить в Спасской церкви, по соседству с которой был католический костел. Начальствующим в нем был Дезидерий Гациски. Мне нередко доводилось встречаться с ним, и я всегда приветствовал его поклоном. Но он никогда не кланялся в ответ. После множества попыток я решил, что впредь будет лишним при встречах приветствовать его. Какую-то странную неприязнь питал Дезидерий к православному духовенству, а, следовательно, и ко мне. Так прошло семь с лишним лет.

Однажды я возвращался домой после ранней литургии. И тут меня догоняет патер Гациски, подходит и братски приветствует. Обрадовался я такому неожиданному сближению. Завязался разговор о наших служебных обязанностях. Прошли улицу, в конце которой мой собеседник направился в одну сторону, я в другую. При прощании я спросил, куда он идет? Он ответил: «Нужно сходить к одному знакомому».

В тот же день, после вечерни, мне понадобилось посетить приходский дом, дорога к которому лежала мимо костела. Поравнявшись с католическим храмом, я услышал похоронное пение. Не знаю почему, прежде такого не случалось — мне захотелось заглянуть в костел. В центре его лежал на одре усопший, а два ксендза в черных облачениях пели попеременно на латинском языке псалмы. «Кто этот усопший?» — спросил я.

«Ксендз Гациски», — отвечали мне.

Впоследствии я узнал, что расставшись со мной на улице, он пошел в дом к своему знакомому. И только он переступил через порог, тотчас упал и скончался.

Можно, пожалуй, все приписать случаю. Но чем объяснить то, что Гациски поздоровался со мной именно в этот день? И мое желание войти в костел как объяснить?

В чем тайна любви к родной православной церкви, объединяющей всех русских людей, от сановника до нищего простолюдина? Это равенство детей перед горячо любимой матерью, для которой все они одинаково дороги и которую все одинаково любят.

Тайна этой любви кроется в нашей православной церковности, в церковном воспитании. Богослужение, обряды, песнопения, впитанные детским сердцем, — вот что роднит людей. В храме Божьем они забывают кто из них кто и молятся вместе, как родные дети одной матери. Вот с такой любовью уважаемый и умудренный годами чиновник говорит о своем детстве, когда он прислуживал в алтаре, звонил на колокольне, пел и читал на клиросе своей деревенской церкви. И нет сомнения, что его родной храм будет дорог ему до конца жизни.

Та же любовь к храму Божию живет и в сердце православного простолюдина. Недавно нам привелось случайно увидеть в церкви высокого, стройного, благолепного старца-мужичка. Он был в сером деревенском армяке и с золотой медалью на груди. Это невольно обращало на него общее внимание. Мы пригласили старца к себе на чашку чая и попросили его рассказать, за что он удостоился царской милости. И старец рассказал нам одну из тех историй, которые так обычны для искренне верующих, но которые считаются у наших «интеллигентов» легендами, не стоящими внимания «образованного» человека.

Вот этот рассказ, записанный со слов старца:

— Надо тебе сказать, родной, что в молодости я был настоящим богатырем: за троих бывало, работал. Но однажды понатужился я так, что едва добрел до пустого сарая и там, как был, в одной рубахе, весь в поту, так и бросился на землю и заснул крепким богатырским сном. Долго ли спал я — не помню. А когда проснулся — понял — не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Принесли меня в дом, стали лечить всякими деревенскими снадобьями. Прошел месяц — я лежу как пласт, не могу подняться даже на постели. Прослышали мои родители, что в соседнем селе лечит всех отец дьякон. Повезли меня к нему. Вышел он ко мне на улицу — я лежу в телеге, — посмотрел и говорит мне:

— Хотя я и дам тебе лекарства, но лучше ты молись Царице Небесной — у вас ведь в селе храм во имя Ее. Только Она может помочь в болезни твоей.

Приехали мы домой, стал я пить траву, которую дал дьякон. Прошло недельки три, мне стало будто легче: подниматься стал, по избе бродить. Дело было уж осенью. Отец молотил на гумне. Вышел я к нему, едва на ногах держусь, а он говорит мне:

— Хоть бы глаза-то мои не видали тебя: сердце все изныло, глядючи на тебя!

Заплакал я, пошел домой и прилег на лавочку в сенях, не заходя в избу. Больно, горько мне было, что отец обижается на меня, а что-ж я поделаю! Так и заснул. И вижу я во сне Царицу Небесную: идет Она, Матушка, прямо ко мне, вся во славе сияет, будто в царском одеянии, и говорит мне:

— Ты думаешь, что тебе дьякон помог, что бродить ты стал? Нет, это Я тебе помогла.

Я проснулся и сразу же почувствовал, что вся болезнь моя прошла. Бегу на гумно, смеюсь от радости. Все удивились этому и стали Бога благодарить. А надо сказать, что родитель мой был церковным старостой в нашем селе. Приписали мы чудо это милости Матери Божией, и я еще усерднее стал помогать батюшке в хлопотах по храму Божиему, а когда он скончался, то прихожане в один голос выбрали меня в церковные старосты. Не посмел я отказываться от доброго дела: помнил милость ко мне Царицы Небесной и желал послужить Ей, как могу.