Ушел спать и старший мальчик. Ну, думаю, сейчас наконец ляжет и хозяйка, тогда уйду. Но не тут-то было. Она еще очень долго шила на машине, наверно, чужую работу, чтобы заработать хотя бы лишний грош для своей семьи.

Начало светать, когда, потушив лампу, она вошла в переднюю, потрогала двери и перекрестила комнату. Наконец, затихло все.

Мог я забрать все, что было на вешалке, и уйти, но какая-то великая сила заставила 91 меня потихоньку уйти, ничего не тронув в этом доме.

Прошло несколько месяцев. Меня, как убийцу, потянуло еще раз взглянуть на тех, кого я мог убить — и не убил. Теперь уже днем захожу в знакомый дворик. На дворе ни души. Подхожу оборванный, с котомкой за плечами, у открытого окна сидит моя барыня со знакомой и кофе пьют.

Знакомая говорит:

— Смотрите, какой-то бродяга по двору у вас идет, смотрите, чтобы не украл чего.

— Чего у нас красть-то? — и, выглянув в окно, спросила: — Что тебе, голубчик?

Так меня это слово «голубчик» — поразило.

Шел я как убийца посмотреть на место, где не по своей воле не смог совершить преступление — и вдруг «голубчик».

— Водит ты, — говорю, — испить захотелось.

— На тебе молочка и хлеба кусочек, — и подает мне кружку молока и кусок хлеба белого, — сядь тут, на крылечке, отдохни. Денег у меня нет, так хоть кусок подать, — сказала она знакомой.

Сел я, шапку снял, пью молоко и глаз с нее не спускаю, а она продолжает со вздохом:

— На болезнь мужа сколько денег ушло.

— Он поправился?

— Какое, — говорит, — поправился, больной совсем на следствие поехал. Просил председателя, чтобы назначил другого, но тот только накричал на него. Говорит: «Не желаете служить, никто вас не держит, вы и так два месяца ничего не делали, а за вас другие работали». Будто он, бедный, виноват, что схватил воспаление легких и пролежал больной.

— Как же теперь его здоровье? Что говорит доктор?

— Говорит, беречься надо, не простужаться, куда-нибудь на Кавказ перевестись бы следовало. Чахотка скоротечная, он и так уже кровью харкает. Что я буду делать с детьми, если он умрет? С жалованьем его, и то приходится все самой делать, прислугу я не держу — не на что, да целые ночи напролет чужую работу шью, чтобы гроши заработать.

Задумались обе, а у той, что я убить и ограбить хотел, так слезы и текут, а она их словно и не замечает.

— Вы бы попробовали попросить о переводе его куда-нибудь на юг.

— Кого просить-то? Кто у нас хлопотать будет? Ведь просить можно, когда есть связи, а какие у нас связи. Ведь не его же просить, — кивнула она на меня головой. — Нет, уж видно так и пропадет он, бедный.

Простилась с ней ее знакомая, поблагодарил и я. Но слезы бедной барыни не дают мне покоя ни днем, ни ночью. Подумал я, дай попробую помочь ей, и решился написать вам всю правду. Может, и слово разбойника дойдет до вашего доброго, честного сердца. Справьтесь, вызовите эту барыню, расспросите ее, пусть она подтвердит, говорила ли то, что я слышал, стоя за вешалкой в ее квартире, и увидите тогда, что я только правду написал вам, и что хочется мне похлопотать о переводе на Кавказ больного мужа этой бедной женщины».

Письмо было без подписи. Но адрес, имя и фамилия судебного следователя были подробно написаны.

Другой на месте сановника бросил бы это письмо. Но тот все подробно рассказал Государю Императору, который дал несколько сотен рублей, столько же прибавил от себя сановник и переслал все председателю окружного суда, попросив его вызвать эту даму и рассказать ей о содержании письма.

Когда председатель дошел до того места, где сын этой барыни сказал ей: «Мама, я боюсь туда идти. Там кто-то есть», — а потом до признания автора письма, что он ждал только удобного времени, чтобы зарезать ее и детей, барыне сделалось дурно, и она упала в обморок.

Придя в себя, она поехала отслужить молебен за чудесное избавление ее и детей от насильственной смерти.

Сановник устроил для следователя место на Кавказе, где он и сейчас служит, а жена его недавно приезжала поблагодарить сановника, он ее не принял, сказал, что это не он, а тот разбойник ей по-настоящему помог.

Раннее утро, накрапывает дождик. В воздухе пронизывающая сырость. Маленький дворик церковного дома, несмотря на сырую погоду, переполнен. Дверь квартиры священника отца Петра теперь, как и всегда, открыта для знакомых, посетителей, только он уже не встречает с радушным приветом приходящих к нему. Добрые глаза его навеки закрыты, уста его никогда уже не скажут слово утешения. Он скончался вчера, а сегодня все прихожане собрались поклониться останкам горячо любимого пастыря.

Двор все наполняется и наполняется, толпа все густеет. Да и не удивительно такое стечение народа — усопший был всем нам отцом и матерью родной. С редкой любовью и нежной заботливостью относился он к каждому и помогал, чем мог: кому советом и молитвой, кому деньгами и покровительством.

Все входят в дом опечаленными, сумрачными, а выходят радостные, просветленные. Одним из последних пришел во двор церковного дома студент. Глубокое горе было написано на сумрачном, не по летам серьезном лице. Видно было, что жизнь не баловала его, что тяжело приходилось ему подчас и что эта голова и руки уже успели довольно поработать на своем веку.

— Становитесь в очередь, так нельзя, — говорил кто-то в толпе.

Мало-помалу все чинно вытянулись в длинную нитку, несколько раз обвившую двор внутри. Студент как-то тупо и безразлично смотрел на все это, и как пришел, так и встал одним из последних. Ждать пришлось довольно долго. Мысли одна за другой пролетали в его уме. Давно ли, кажется, узнал он этого человека, а как сильно к нему привязался, с какой-то благоговейной любовью и сыновним почтением, и какую сильную роль сыграл в его жизни этот усопший.

Перед молодым человеком вставали картины недавнего прошлого, одна безрадостнее другой. Вот перебивается он последние годы в гимназии грошовыми уроками — семья бьется как рыба об лед. Он дотягивает, сдает экзамен и видит венец своих стремлений — университет. Гроши скоплены, он вносит плату за лекции — он принят. Начинается новая пытка, новые поиски работы; казалось, что вот-вот он найдет что-то. А впереди маячит надежда получить место, жить с большой пользой для общества. Но вот в один ужасный день сильно заболевает мать. Последние гроши уходят на ее лечение, но он не унывает — он содержит ее своими уроками. Однако болезнь затягивается, средства убывают, приходится брать плату с учеников вперед, дома некому присмотреть за больной. Поневоле приходится иногда не ходить на уроки, а ведь уроки — это хлеб насущный. Да только после бессонных ночей с больной душой и урок-то дается плохо.

Одним словом, через некоторое время студенту пришлось услышать вежливые отказы, и он с десятирублевой бумажкой в руке, с тупым сознанием полной безнадежности, понурив голову, добрел до дому. Матери становилось хуже. Ненадолго хватило этих 10 рублей. Занятий не находилось. Студент рад бы был и дрова рубить, но и на это находились более сильные и умелые руки. Натерпевшись нужды и горя, видя, как мать угасает от истощения, он пошел побираться под окнами соседей. Он вымаливал гроши на лекарства, но окружающие были сами бедны и немного давали, а богатые не дали бы ничего.

Вот в таком состоянии пришла ему в голову отчаянная мысль — покончить разом с собою, чтобы не видеть более страданий дорогого человека, не будучи в силах их утолить, и не терзаться самому безысходной мукой. С этой целью и с твердым намерением прекратить свои мучения ушел студент ночью на набережную реки, решив броситься в воду.

Он помнит эту страшную минуту. В нем все застыло. Он не колебался. Смерть лучше этой невыносимой жизни. Матери все равно не жить. Кругом тишина. Вот он готов броситься в воду, как вдруг вблизи раздаются шаги.

«Ах! — подумал он. — Помешают, придется подождать». В эту минуту кто-то ласково и твердо положил ему руку на плечо и чей-то голос, полный любви и участия, произнес: