Когда Андрею исполнилось 35 лет, он захотел жить в городе, говорил: «Отвезите меня туда!»

Когда его привезли в город, он подошел к дому мещанской вдовы, остановился, прислонившись к стене и как бы задумавшись. Мать этой вдовы позвала его к себе, уложила ночевать, и Андрей стал постоянно жить у нее.

В городе Андрей также ходил голым с топориком. Сколько ни жертвовали ему рубашек, он отдавал их нищим. Летом и зимой он на несколько часов уходил за город. Снег и мороз ему не вредили.

Однажды в сильный холод один человек отказал Андрею в ночлеге, но потом пожалел его и вышел его искать. Он нашел Андрея лежащим на снегу, из которого выходил сильный пар, и, когда он позвал его, юродивый куда-то ушел.

Молясь за городом, он прекращал молитву, когда его замечали. Дома он молился за хозяев:

— Помяни, Господи, подай здравие дядюшке и тетушке.

В праздники, которые он очень чтил, ходил в церковь, где стоял с благоговением. В дни Рождества и Пасхи он полон был духовной радости и все восклицал:

— Христос рождается! — а в Пасху: — Христос Воскресе!

Если на рынке Андрей брал у торговца что-нибудь, тот торговал бойко, и поэтому ему наперегонки старались вручить подаяние.

Он раздавал все нищим, а, когда их не попадалось, клал деньги в щели домов, чтоб нищие их брали оттуда.

Особенно жалел Андрей солдат и заключенных. Когда шла речь о солдатах, он с тяжелым вздохом говорил:

— Бедные солдаты.

В городской тюрьме для арестантов не готовили. Они жили подаянием. Для сбора их водили под конвоем по городу. Андрей тогда кричал им из окна:

— Братья нищие, идите к нам! — и с радостью отдавал им все, что для них приберег.

В 1812 году, во время вторжения Наполеона в Россию, Андрей, указывая в ту сторону, с которой приближался Наполеон, говорил:

— Идут с горы! Очень много! Боюсь, уеду в Калугу.

Хозяин стал допрашивать его, а он бился головой о стену и повторял:

— Ах, идут! Очень много! Но пропадут, исчезнут!

Тогда не было еще вести о Наполеоне, и, только побывав в Смоленске, хозяин узнал о вступлении его армии в Россию.

Это был один из множества случаев проявления у Андрея дара прозорливости. Об этом даре знали все в городе.

Когда люди недостойно издевались над младенчески незлобивым Андреем, Сам Бог вступался на него. Один помещик, равнодушный к вере и самодовольный, возвращался с псовой охоты и, встретив Андрея, начал травить его собаками. Собаки искусали ему ноги, а он с терпением смотрел на свои раны и, придя домой, весело попросил тертой редьки, чтоб приложить ее к ранам.

— Да редька не залечит их, — сказала хозяйка, — а растравит их.

Но Андрей сделал по-своему, и раны зажили. А у помещика внезапно заболели и умерли два сына.

Почувствовав близость смерти, Андрей в Мещовском монастыре выбрал себе место для погребения.

Предсмертная болезнь его длилась более полугода и была мучительна, так как он лежал за печью все на одном боку. На теле его появилось множество червей, которых он очищать не позволял.

Приобщившись к св. Тайнам и соборовавшись, Андрей тихо почил.

Множество народа собралось поклониться усопшему, все жертвовали на погребение, и оно было совершено с большою торжественностью. При перенесении тела в монастырь, панихид служили так много, что шествие продолжалось три часа. Народ шел с зажженными свечами.

С тех пор прошло около века, а память об этой искренней душе, которая так властно распяла в себе земного человека, с такою силою избрала путь тяготы, унижения и нищеты, — не прекратилась во всей округе.

Старики передавали молодым рассказы о том, как он жил, как терпел свою трудную долю и как жалел народ. И вера в то, что эта жизнь была угодна Богу и что сильна пред Богом молитва юродивого Андрея, — никогда не иссякала в людях.

Издалека приходят к его могиле служить панихиды, обливают висящий у его могилы топорик водою, пьют ее и умываются, берут с могилы землю и посыпают ею больные места, получая по вере исцеление.

Важный сановник получил однажды письмо без подписи приблизительно следующего содержания:

«Не старайтесь узнать, кто я — этого вы никогда не узнаете — я преступник и убийца. Говорю это по совести, так как и у меня, преступника, все же есть хоть капля совести. Да и где вы будете искать меня, когда и сам я не знаю, на что решусь: пойду ли в дальний монастырь замаливать свои грехи или же, если совесть будет слишком мучить, может, и отдамся в руки правосудия. Но прежде чем умереть в том или другом случае, я хочу побеседовать с вами. Повторяю, вы меня не знаете, я же слишком хорошо знаю вас.

Вы знаете, сколько раз вы должны были бьггь убитым? Я был одним из тех, кто должен был наложить на вас руку. Но Господь не позволил. Как не дал Он мне совершить еще более тяжкое преступление — убить беззащитных детей. Поймете ли вы меня — не знаю. Нечеловеческая душа, это искра Божия, у каждого разбойника где-то глубоко-глубоко, в самом уголке прячется и иногда совершенно неожиданно вдруг вылезает наружу. Почему именно в данную минуту? Судить не нам. На все воля Божия.

Теперь позвольте мне рассказать вам, что я пережил в качестве убийцы, которым я не сделался на этот раз только по воле Божией. Иначе этого объяснить ни себе, ни вам не могу.

Летом прошлого года прибыл я на пароходе в один город. Там в это время бывало много богомольцев и нашего брата, проходимца, тоже. В монастыре накормят даром, а переночевать летом везде можно — да и поживиться чем-нибудь чужим.

Иду я с пристани в гору, прохожу мимо калитки, на дверях написано «судебный следователь такой-то». Вот и отлично, зайдем к судебному следователю. Если попадется кто, скажу — по делу, не попадется — значит, судьба.

Никого не встретил и свободно спрятался за вешалку с одеждой, осмотрев предварительно окно, через которое рассчитывал удрать.

Стою, завешанный одеждой, для предосторожности бросил на перекладину вешалки большой платок, чтобы ног не видно было, и думаю, что кроме всего прочего, а уж одежда-то вся мне достанется. В это время из другой комнаты через переднюю вошла молодая худенькая женщина с ребенком на руках, вошла в зал, посадила ребенка на пол, зажгла лампаду.

Да, хозяйка, достатка нет, если даже прислуги не держат. Зло меня разобрало — из-за этих пустяков, из-за одежки этой не стоило бы и руки пачкать. Но стою, двинуться боюсь, дверь в зал она оставила приоткрытой, так что в передней было светло.

Зажгла она лампу, остальных детей позвала, пора, мол, уроки готовить. С одним прочла, другому продиктовала, потом, уложив младшего спать, принесла работу и давай на машине шить. Спросила уроки, перекрестила детей и отпустила их спать, только старшему сказала:

— Мы еще с тобой задачи не закончили решать, принеси книжку, она у папы в кабинете на столе лежит.

Вышел сын ее в переднюю. Шевельнулся ли я или так уж Ангел Божий ему шепнул, только он бегом вернулся в зал, прижался к матери и говорит:

— Мама, мне страшно! Там кто-то есть.

— Кто там может быть? — сказала она, однако встала и сама принесла книжку, пройдя мимо меня, и начала объяснять мальчугану, что бояться надо дурно поступать, то есть бояться греха, а когда греха нет на душе, то и страха быть не может.

— А если там разбойник? Настоящий разбойник, который родился разбойником?

Она стала говорить, что урожденных разбойников, таких, как он говорит, не бывает.

— Господь их не создавал, а если есть дурные люди, то в этом не их вина, а вина тех, кто их воспитал такими, а если бы, — прибавила она, — этим людям, когда они были детьми, объяснили бы, что дурно, что хорошо — верь мне — они никогда бы не были дурными.

Вспомнилось мне вдруг мое заброшенное детство, вспомнилось все прошлое, пережитое. Ведь я никогда и ни от кого не слышал ни слова любви и ласки. Смешно сказать, но я заплакал.