Когда поднявшиеся по пояс хлеба, выбросив полные, клонившиеся от тяжести колосья, покрылись нежно-золотистым налетом, они волнами заколыхались по бескрайнему полю. Колосья как бы шептали:

«Скорее соберите наш дар в свои закрома».

И вот в такую тихую летнюю ночь внезапно разбушевалась страшная буря и в грохоте и дыму пришла война.

…В первый день войны из МТС ушла на фронт большая часть трактористов со своими тракторами, шоферы со своими машинами. Ушли комбайнеры, штурвальные и механики. Их места заняли женщины, старики, дети. Уборка хлеба не прекращалась ни на минуту.

Пусто стало на просторном дворе МТС. Комбайнеры, которые еще вчера работали на своих комбайнах, стали танкистами, трактористы, которые должны были вслед за уборкой начать зяблевую пахоту, поднять пар, готовиться к осеннему севу, везли тяжелые орудия на огневые позиции и ящики бомб для бомбардировщиков.

Война все ближе и ближе подходила к крымским степям. Под огнем вражеских самолетов, под непрекращающимися разрывами бомб Мегудин с кучкой оставшихся людей продолжали убирать урожай. Фашистские самолеты поджигали на полях еще не сжатые хлеба, беспрерывно бомбили обозы, элеваторы, но никто не покидал своего места и все зорко охраняли колхозное добро.

Мегудин, вконец измученный бессонными ночами, обросший, оставался на своем посту.

Когда фашистские орды подошли к крымским степям, колхозы получили приказ срочно эвакуироваться со всем своим добром. Вместе с ними эвакуировалась техника и оставшиеся люди Курманской МТС.

Днем и ночью тянулись мажары, арбы, повозки. Жалобно мычал скот, горько плакали, расставаясь со своими домами, женщины и дети. Все направлялись к пока еще единственной свободной дороге — к Керченскому проливу.

Но лишь немногим баржам с людьми и колхозным скарбом удалось прорваться через огненное кольцо. Некоторые из них утонули в море. Остальные в суматохе и страхе возвращались назад.

В считанные часы перед захватом врагом района Курманской МТС Мегудин и еще несколько человек на последнем оставшемся у них тракторе отступили к осажденному Севастополю.

Из осажденного Севастополя тяжелобольного Мегудина вывезли в тыловой госпиталь. Через некоторое время, уже немного придя в себя, но еще бледный и слабый, он стал упрашивать врача:

— Не могу я больше лежать… Уж больно горько и тоскливо в такое время находиться здесь… Прошу вас, доктор, пожалуйста, выпишите меня.

Но всегда добродушный и улыбающийся врач на этот раз сурово взглянул на больного и, строго погрозив пальцем, произнес:

— Выписать? И не подумаю. Вам даже вставать еще нельзя.

Мегудину казалось, что, как только его выпишут, он быстрее встанет на ноги.

— Но как же можно лежать?! — взмолился он. — Когда…

— Из самых жарких боев выбывают люди, — словно угадав его мысли, перебил врач, — а на своих боевых постах они наверняка нужны так же, как и вы. Однако все наши больные терпеливо лежат до полного выздоровления, а если они не выполняют предписаний врача, то потом еще труднее и дольше их ставить на ноги…

И все же, измученный тяжелой болезнью, еле передвигаясь, Мегудин добрался до главного врача. Тот внимательно выслушал его, грустно покачал головой, сказал:

— Я считаю, что о работе вам думать еще рано… Завтра после обхода скажем окончательное решение. — И неожиданно спросил: — А если найдем возможным перевести вас на амбулаторное лечение, дома будет надлежащий уход?

Мегудин, мгновение подумав, неопределенно ответил:

— Как-нибудь устроюсь, не беспокойтесь…

И все-таки назавтра его не только не выписали, а, наоборот, назначили продолжительный курс лечения.

Немного поправившегося Мегудина отправили в глубь Сибири в госпиталь для выздоравливающих.

Недолечившись, он опять стал настаивать на выписке. Просьбу его наконец удовлетворили, но при условии, что он продолжит лечение амбулаторно и строго будет соблюдать домашний режим.

С первой попавшейся машиной, на которой раненым бойцам привозили подарки, Мегудин уехал в отдаленный, глухой район. Добравшись туда поздно ночью, он заночевал у шофера — немолодого коренастого человека со многими шрамами на израненном скуластом лице.

Гостеприимная хозяйка накормила Мегудина ужином. Хотя ему очень хотелось поговорить, узнать о том, как живут люди в этих местах, куда его забросила судьба, он, измученный нелегкой, утомительной дорогой, лег и сразу заснул. Проснувшись чуть свет, услышал, что хозяева уже бодрствуют, хлопочут по хозяйству. Пока он оделся, умылся, на столе уже стоял завтрак. Поговорив немного с хозяином, Мегудин заспешил.

— Куда вы торопитесь? — спросил шофер.

— Подойду в райком, потолкую насчет работы.

Превозмогая боль в ногах, Мегудин, опираясь на палку, вышел на крыльцо и зажмурился от ослепительно яркого света.

В высоких сугробах снега прятались темные избы, из труб прямыми столбами вился легкий дымок. От крепкого мороза перехватило дыхание.

— Зима у вас еще в самом разгаре, — оглядываясь кругом, сказал Мегудин.

— Да, она у нас еще долго продержится, — отозвался шофер. — А вы небось из теплых краев?

— Да, я из северной части степного Крыма. В эту пору у нас уже выходят в поле…

Попрощавшись с хозяевами и поблагодарив за приют, он спросил:

— Как добраться до райкома?

— Пойдете прямо, слева увидите большой кирпичный дом, это и есть райком, — ответил шофер.

Вокруг стояла полная тишина. Медленно продвигаясь по глухой и безлюдной улице, Мегудин думал о своей семье, от которой давно не получал вестей, о Курмане. Там, бывало, как только подсыхало, начинали весело грохотать трактора, кипела работа. Он тогда не знал покоя ни днем ни ночью, памятуя слова своего учителя Ивана Никитича: «Весенний день год кормит».

При воспоминании о том напряженном времени Мегудин почувствовал прилив сил, зашагал быстрее. Теперь ему еще больше казалось, что, как только он начнет работать, забудет о всех своих «болячках».

Райком помещался в небольшом здании из красного кирпича. У входа, с правой стороны, висела вишневого цвета вывеска с красиво выведенными буквами: «Райком ВКП(б)». Мегудин медленно взобрался по ступенькам крыльца, отдышался и побрел по коридору искать кабинет первого секретаря. Кабинет он нашел быстро, постучался и, услышав: «Войдите!» — открыл дверь.

За довольно большим столом, заваленным коричневыми папками и грудой писем из только что полученной райкомовской почты, сидел очень бледный человек в офицерском кителе. Не так давно он выписался из госпиталя вчистую из-за последнего тяжелого ранения в боях под Смоленском.

Секретарь райкома Роман Вячеславович сидел съежившись то ли от холода в плохо отапливаемом помещении, то ли от письма, которое только что прочитал. Корявым детским почерком было написано:

«Папку немцы убили, мамка умерла, мы сидим голодные и замерзаем от холода, помогите нам, дяденька из райкома…» Так и было написано «замерзаем», и от этого дрожь пробежала по телу.

Мегудин поздоровался. Роман Вячеславович пригласил сесть и приветливо сказал:

— Я вас слушаю.

Мегудин вынул из кармана партбилет, несколько справок и молча положил на стол. Секретарь внимательно прочитал их, перелистал странички партбилета и задумался, как бы желая что-то вспомнить.

— Мегудин? Знакомая фамилия. Где же я ее встречал?.. Возможно, мы с вами когда-то виделись…

Но Мегудин секретаря видел впервые.

— Ну ладно, может, потом вспомню, — сказал Роман Вячеславович и продолжал: — Так, значит, вас по болезни вывезли из Севастополя? А когда же вы к нам прибыли?

— Вчера вечером.

— Как устроились?

— Да еще никак. Не успел. Хотелось бы сначала устроиться работать.