— Теперь вылезай.

— Еще покажи!

— Хрена с два.

— Тогда точно не вылезу.

— Ты, вообще, чего хочешь?

— Есть хочу. И домой хочу. Мне здесь не нравится.

— Мне тоже не нравится, — сказал Морган и повернулся к замеревшей ассистентке, — Есть че пожрать?

— Только батончик с орешками, — испуганно ответила ассистентка, — Но мы отказались от этой идеи. Перед прыжком есть нельзя.

— Что насчет снотворного?

— Ой, что вы! Погружать его в сон так далеко от аномалии нельзя! Тонкое переплетение вибраций засыпающего сознания с вибрациями аномалий обеспечивает...

— Тогда дай, — раздраженно перебил Морган, сделав пару требовательных движений ладонью.

Как только в его руках оказалась шоколадка, он повертел ее практически перед носом Фидгерта. Видимо, это подействовало.

— Если вылезешь, я тебе ее отдам, — сказал Морган, — Но только тогда, когда вернемся обратно.

— Врешь.

— Пламя видел?

— Ну.

— И что, я вру?

— Тогда обещай, что отдашь.

— Обещаю, что отдам.

«Только далеко не факт, что ты сможешь ее съесть», — довольно усмехнулся про себя Морган.

Фидгерт начал робко вылезать из своего укрытия. Но перед тем, как полностью его покинуть, он вдруг замер.

— А еще я не хочу стихи учить.

— Какие стихи?

— Противные.

— Хорошо, не будешь.

— Обещаешь?

— Нет.

Как только мальчишка вылез, Морган тут же схватил его за шиворот рубашки и потащил прочь из ангара. Тот тщетно пытался высвободиться, укусить или хотя бы поцарапать обидчика. Морган хорошо умел держать за шкирку: в этом деле у него не было равных. Однако, взглянув, как пыхтит мальчишка, внезапно остановился. Что-то внутри щелкнуло, и у Жнеца в голове проскользнула быстрая, но цепкая мысль. Он тут же ослабил хватку.

— Я тебя щас отпущу, а ты не будешь убегать, договорились?

— И ты отдашь шоколадку.

— Я же сказал, что отдам. Но потом.

Получив свободу, Фидгерт не стал бежать. Но и не пошел вперед. Он встал как вкопанный, не желая двигаться дальше. Факт отложенного обеда его явно не радовал. Несмотря на это, силу применять Морган не спешил.

— Нет, я хочу сейчас, — насупился Фидгерт, сложив ручонки на груди.

Глубоко вздохнув, Морган присел на корточки прямо перед ним. Сзади обеспокоенно семенила блондиночка, а еще поодаль переваливалась с ноги на ногу мускулистая женщина.

— Слушай, щенок, тебя зовут-то как?

— Я не щенок.

— Ну, вот и скажи, кто ты.

— Фидгерт.

— Это я знаю. А полностью?

— Танавицкий Фидгерт Григорьевич.

— Странное имя.

— Почему?

— Длинное.

Морган вдруг почувствовал, что настал его звездный час. Изнутри нахлынуло вдохновение, смешанное с каким-то продуктивным предчувствием. Жнец вдруг осознал, что вот-вот сможет повторить феномен Этровски. Он не мог упустить такой шанс. Медленно и назидательно Морган положил руку на худенькое плечо мальчишки, многозначительно посмотрел ему в глаза и выдержал убедительную, воистину театральную паузу.

— Знаешь, Танавицкий Фидгерт Григорьевич, я бы мог отдать тебе эту шоколадку, но так ты упустишь для себя очень важный урок, — с чувством, с толком, с расстановкой сказал Морган, — Если хочешь стать храмовником, то знай, что всегда будешь желать того, чего у тебя нет. А как только это у тебя появится, начнешь желать что-то другое. И так — до бесконечности. Нужно уметь видеть пользу в том, что ты уже имеешь. И не зависеть от собственных желаний.

— Даже если очень сильно хочешь кушать?

— Да.

По взгляду мальчишки Морган пытался понять, получилось у него или нет. Настал кульминационный момент. Внутреннее ощущение внезапно обретенной преподавательской силы достигло апогея. Эти несколько мгновений отметились напряженным мысленным процессом, что проходил в неокрепшем мозгу маленького гражданина.

— Ты дурак, — уверенно огласил вердикт Фидгерт после очень непродолжительного размышления.

Морган изменился в лице. Нахмурился, убрал руку и резко встал.

— А ну пошел, п**к мелкий! — Фидгерту прилетел тяжелый подзатыльник, а ворот его рубашки вновь туго натянулся, — Охренел совсем, в***ся еще тут.

Что ж, воспитательный процесс с треском провалился. Морган окончательно сделал вывод, что выращивание молодняка — не его стезя. Остаток пути он тащил Фидгерта молча, не обращая внимания на его попытки вырваться и угрозы «порезать на кусочки огромным мечом» своего обидчика, когда вырастет и станет отважным храмовником.

***

Амитас Идам сидел в кресле, больше похожим на трон. Царивший вокруг полумрак облеплял тусклый свет развернутой панели охраны. Атмосферу загадочности проповедник страстно обожал, объясняя любовь к темноте чувствительностью к яркому свету. Тем не менее, к вспышкам софитов во время своих проповедей он относился вполне благосклонно. Противоречивая, страстная натура скрывалась под покровами очередной усыхающей плоти. Наблюдая за всеми теми, кто скорбел по открытому, любящему весь мир кумиру, Амитас то и дело хватался за костлявую грудь, подавляя вспышки накрывающих его эмоций. Глаза наполнялись соленой, кристально чистой жидкостью, а тонкие, словно ниточка, губы начинали трястись. Слезы были готовы вот-вот скатиться по его пергаментным щекам. И они это сделали, когда объявили третью минуту молчания. Амитас Идам встал. Над головой Дин-Соя, там, где до этого была его огромная голографическая копия, появилось изображение Амитаса. Темно-карие глаза, огромные, словно сферические шары, выделялись на его лице, больше смахивающем на голый череп. Непрерывные потоки слез катились по его щекам. Грустный, полный скорби взгляд скользил по зрителям, заполнившими многотысячный стадион. Молчание Амитаса Идама оглушало,резонируя с бездонной тишиной всеобщей скорби. Это была последняя минута.

Майф Дин-Сой стоял на небольшой сцене, возвышавшейся в самом центре Арены «Фарсида». Грудь его усиленно вздымалась. Сбивчивое дыхание не скрывали даже множество складок пышного костюма. От начала и до конца концерта он пел вживую.

Зрителей не было видно. Все погрузилось в окончательный мрак. В этот день центром вселенной стала маленькая сцена, подсвечиваемая яркими неоновыми фонарями и огромный голографический экран, грузно нависшим над головой шоумена. Дин-Сой молчал вместе со всеми и только пару раз поднял голову вверх, чтобы взглянуть на духовного лидера планеты. Он спел все песни. Отдал дань памяти сполна. Сказал почти все слова. Почти...

Нервно освободив шею от тяжелого жабо, Дин-Сой оголил бледную грудь. Казалось, ему не хватает воздуха. Сложив руки на животе, он внезапно замер, согнулся, а потом резко выпрямился. Сделал глубокий вдох носом. Плотно закрыл яркие веки. Оставшиеся несколько секунд Дин-Сой походил на красивую статую, простоявшую на своем постаменте не один десяток лет.

В тот момент, когда безвозвратно утекла в прошлое последняя секунда, мужчина поднял руку. Огромная голограмма Амитаса Идама над головой внезапно исчезла. Ее заменило прекрасное, разукрашенное в пух и прах лицо шоумена. Еще мгновение, и проекция макияжа на лице исчезла. Длинные ресницы, щедро посыпанные блестками тут же испарились, только что румяные щеки сменились на серые, болезненные впадины, а под глазами выросли большие грузные мешки. Легендарная фиолетовая неоновая помада на губах тоже стерлась. Перед зрителями предстал изможденный, сломленный человек.

— Это все обман, — пронеслось над Ареной Фарсида.

По местам, все еще погруженным в полный мрак, пронесся еле слышимый ропот. Через мгновение он стал сильнее. Однако, Дин-Сой не стал ждать, пока всеобщее непонимание перерастет в неуправляемый гвалт. Он поднял руки и дал понять, что желает абсолютной тишины. Словно загипнотизированные, зрители тут же успокоились. В воздухе повисла острая оглушенность.

— Я — официальный представитель Орденов Святой Елены, Святого Сергия и Василия Исповедника, — пролетело над Ареной, и никто не произнес ни слова в ответ. Дин-Соя встретила только внимающая тишина, — Это мой личный выбор и душа моя открыта... Открыта как никогда. Сегодня случится нечто особенное. Сегодня свобода, наконец, станет свободна по-настоящему. Все эти годы она сковывалась цепями, тонула во лжи, теряла свой истинный смысл. Мы сделали ее такой. Своими собственными руками. Потому что свобода может быть только такой, каковы мы с вами. А она... она лишь отражение душ... И в наших руках она превратилась в яд. Пора это изменить, — Дин-Сой запнулся, проглотив огромный ком, подступивший к горлу, — Сегодня будущее висит на волоске. Свобода, отравленная ядом, может порождать только смерть. И остановить это не сможет ни Великая Мать, ни Великий Идущий. Преградить путь смерти могут только... храмовники. Увы, я должен это признать, и хочу, чтобы вы, мои дорогие котятки, мне поверили, — шоумен глубоко вдохнул, и взгляд его стал острым, словно лезвие, а голос — стальным, — С этой секунды вступают новые условия для выживания в этом мире. И они не подлежат ни рассмотрению, ни опровержению: нейтральных нет. Либо вы лояльны крестоносцам, либо режиму, который они уничтожат. Кто останется верным Азари, будут убиты. Кто присягнет Амитасу Идаму, будут убиты. Кто выйдет на улицы в этот вечер, будут убиты. Запритесь в своих домах. Вывесите из окон кусок белой ткани. На дверях своих домов начертите крест. Так вы выразите лояльность новой власти, и вас никто не тронет. Это не касается тех Теней, кого храмовники посчитают опасными для нового общества. Но те, кто после отсеивания останется в живых, получат гарантированную жизнь на цепи островов подле Олимпа до разложения текущей оболочки. Далее — в непроявленном виде, огороженные щитом. Людская часть населения начнет новую жизнь в новой эпохе на остальной части планеты, — Дин-Сой выдохнул, судорожно, нервно, будто из его легких вышло что-то очень колючее, а потом на секунду замолк. Прикрыл глаза, будто готовился к чему-то очень важному, а потом громко, на выдохе произнес: — Это будет новый мир. Лучший мир. Так хочется, чтобы каждый из вас нашел в нем свое место. Я призываю... пожалуйста... попытайтесь ради меня... удержаться в этой светлой эпохе будущего... Раз мне не удалось... В грядущем мне нет места. Знайте, что вы, дорогие граждане — самое лучшее, что было в моей жизни. Я люблю вас, мои котятки. Помните обо мне.