Введение в научный оборот значительной части археологических источников Тувы позволяет перейти на качественно иной уровень обобщения и понимания сложной истории формирования культуры ранних кочевников этого региона.
Ряд проблем существует и в изучении культуры хунну. Большой интерес вызывает проблема происхождения хунну, решение которой упирается в слабую изученность культуры скифского времени юго-восточных районов Монголии, территории Внутренней Монголии и Ордоса, где формировалось ядро объединения ранних хунну. Отсутствие прямой связи между культурой хунну и культурой плиточных могил скифского времени, в ареале которых затем обнаруживаются памятники хунну, особенно затрудняет решение этого вопроса. Дискуссионна также проблема связи азиатских хунну и европейских гуннов. Сложность ее усугубляется отсутствием в степях Европы, Казахстана и Средней Азии гуннских памятников, генетически связанных с памятниками хунну Центральной Азии. Речь может идти об идентичности лишь отдельных категорий инвентаря, таких как сложные луки, бронзовые котлы с вертикальными прямоугольными ручками, украшения со вставками, которые могли распространяться не только с этносом носителем, но и путем межплеменного обмена. Некоторые лингвисты считают, основываясь, правда, на ограниченном материале, что язык европейских гуннов был отличен от языка азиатских хунну и что европейские гунны не были прямыми потомками азиатских хунну (Дёрфер Г., 1986, с. 113; Doerfer G., 1973; Maenchen-Helfen О., 1973, p. 22–243). Иной точки зрения придерживается К. Йеттмар, сопоставляющий хунну и гуннов (Jettmar К., 1953, p. 160–180).
Важной задачей остается разработка детальной хронологии древностей хунну. По мнению А.В. Давыдовой (1985, с. 36, 37) и С.С. Миняева (1975, с. 47, 48), памятники дэрестуйского и суджинского типов отражают этнические различия в составе хунну и являются одновременными. Это положение достаточно аргументировано и подтверждается существованием ранних памятников суджинского типа (рубеж III–II — начало II в. до н. э.) в Туве (Мандельштам А.М., 1967). Однако представляется, что памятники дэрестуйского типа в Забайкалье по типологии вещей несколько древнее здешних памятников суджинского типа. Возможно, следует говорить о двух типах памятников: суджинской группе, связанной с основной массой кочевников и полукочевников хунну, и дэрейстуйской, сопоставимой преимущественно с оседлой частью хуннского общества. В последней наряду с жившими оседло хунну большую роль играли полиэтничные элементы, на что указывают письменные и археологические источники. В силу специфики исторического развития в одних районах расселения хунну памятники дэрестуйского и суджинского типов могли быть одновременными, в других — несколько различными во времени. К тому же, хуннские памятники этих двух типов не везде встречаются совместно. Так, памятники дэрестуйского типа пока не обнаружены в западной Монголии и Туве. Материал Забайкалья дает возможность создать дробную хронологию древностей хунну (Сосновский Г.П., 1935, с. 172, 173; 1946, с. 65; Кызласов Л.Р., 1969б, с. 118, 123; 1979, с. 82, 84)[29].
Вызывает споры вопрос о путях проникновения хунну в степи Казахстана и Западной Сибири. А.И. Мартынов (1979, с. 91) говорит о двух маршрутах их движения на запад: южном — через Среднюю Азию и северном — через Минусинскую котловину и Ачинско-Мариинскую лесостепь. Однако более реальным представляется, что в Среднюю Азию и Казахстан хунну могли проникнуть только южным путем — через западную Монголию, Синьцзян и Джунгарские Ворота. Эти районы на рубеже III–II вв. до н. э. попали в сферу их внешнеполитических интересов, были удобны для них в экологическом отношении, наконец, о походах в этом направлении повествуют письменные источники. К тому же, к концу I в. до н. э. народы Саяно-Алтайского нагорья — динлины, гиныуни и др. — освободились от господства хунну и сами совершали набеги на хуннские земли, что само по себе уже закрывало этот путь. Кроме того, в Туве, Минусинской котловине и Ачинско-Мариинской лесостепи с конца I тысячелетия до н. э. развивались самобытные культуры — шурмакская и таштыкская, так что вряд ли движение хунну в I–II вв. н. э. на запад через эти территории было возможным. Видимо, северный путь движения хунну на запад не существовал.
В изучении культур западносибирской лесостепи также имеется множество нерешенных проблем. Хронология и периодизация этих культур базируются главным образом на западных, сарматских, параллелях (хотя привлекаются и восточные), и исследователи оперируют теми же хронологическими схемами (Сальников К.В., 1962а; Могильников В.А., 1969б; 1970; Корякова Л.Н., 1981а; 1981б). Разработка местных локальных датировочных колонок — дело будущего. Особенно проблематичны пока даты нижних границ этих культур, поскольку археологический материал, относящийся к раннему времени, недостаточен.
Очень много споров идет о происхождении культур западносибирской лесостепи. Однако более или менее аргументированные гипотезы высказаны лишь в отношении гороховской и саргатской культур. Большинство исследователей сходится во мнении, что саргатская культура сформировалась в Прииртышье и отчасти в Приишимье на базе андроноидных культур лесостепи Западной Сибири при некотором участии северного компонента (Чернецов В.Н., 1953в, с. 70; Генинг В.Ф., Корякова Л.Н., Овчинникова Б.Б., Федорова Н.В., 1970, с. 214, 215; Могильников В.А., 1970, с. 181; 1983а, с. 78, 79; Стоянов В.Е., 1969б, с. 19). Однако существуют и иные концепции. Так, А.Я. Труфанов (1986, с. 61) несколько преувеличивает роль северного, сузгунского, компонента, отводя ему в генезисе «саргатцев» лесного Прииртышья и лесостепного Приишимья главную роль, что вряд ли правомерно. А.В. Матвеев (1985, с. 19) считает, что саргатская культура сформировалась главным образом в Барабе и, возможно, в Прииртышье на базе позднеирменской культуры и уже оттуда ее население мигрировало на запад. Надо признать, что позднеирменское население Барабы, действительно, было одним из компонентов саргатской культуры, но никак не основным. Н.В. Полосьмак (1985, с. 12; 1987, с. 91–100) предполагает, что саргатская культура складывалась не в одном центре, а во всем ее ареале и что формирование ее связано с местными культурами поздней бронзы (ирменской — в Барабе, среднеиртышского варианта ирменской — в Прииртышье, межовской — в Зауралье), вступавшими на юге региона во взаимодействие с алексеевской и саргаринской. Эта точка зрения не в полной мере учитывает специфику исторического развития Притоболья, где на базе близких межовским бархатовских памятников поздней бронзы формируется баитовская культура. С концепцией Н.В. Полосьмак согласуется отрицание ею гороховской культуры, которую она рассматривает как локальный вариант саргатской (Полосьмак Н.В., 1986, с. 32; 1987, с. 97–101). Последнее утверждение представляется не убедительным. В.Е. Стоянов (1969б, с. 15) видит генетические корни гороховской культуры в культурах финальной бронзы и раннего железного века Приаралья. Это обусловило, по его мнению, своеобразный, отличный от саргатского, путь развития гороховской культуры и иную этническую принадлежность ее носителей. Однако, обращая внимание на связи населения гороховской культуры с югом, В.Е. Стоянов не объясняет причин большой близости гороховской и саргатской культур.
Столь разноречивые мнения о происхождении населения лесостепи Западной Сибири периода раннего железа объясняются слабой изученностью памятников конца VIII — VI в. до н. э. — времени, когда в облике культур происходили резкие изменения, скрывающие генетические связи. Почти все культуры лесостепи и лесной полосы Западной Сибири в окончательном виде складываются около середины I тысячелетия до н. э. Аналогичное явление можно видеть и в некоторых других регионах, что объясняется окончанием на этих территориях именно в это время переходного периода от эпохи бронзы к эпохе железа.
