— Не пей больше, ты уже пьян. А мы еще не разработали план до конца.

— План разработан до конца, так что кончайте толочь воду в ступе. Ты запомни одно, — Рамаз повернулся к Роману, — как только выедешь на Ленинградское шоссе, я до стадиона «Динамо» избавлю старика от бремени этого мира. Сосо будет поджидать нас немного дальше стадиона. Твоя задача — вести машину так, чтобы не останавливаться перед светофорами, а то из соседнего автомобиля могут заметить, каким делом мы занимаемся!

— Не боись! — усмехнулся Гугава.

Рамаз жадно осушил еще рюмку. Уже вторая бутылка была опорожнена почти до дна. Сосо с Романом и половины не выпили. Глаза Рамаза будто подернулись пленкой — лица людей расплывались.

Он вдруг усмехнулся и понурился.

— Ты что смеешься? — спросил его Шадури.

— Как легко я рассуждаю об убийстве! — Рамаз налил себе остатки водки.

— Хватит, Рамаз, ты уже перебрал.

— Сам ты перебрал! А если не перебрал, выпей еще!

Он снова опрокинул рюмку в рот.

— Знаешь, какое у меня настроение? Мне хочется петь, танцевать, только нам не следует забываться, не надо, чтобы обслуживающий персонал ресторана нас запомнил.

— Поэтому не пей. Лучше рассчитаемся и уйдем.

— Побудем еще. Обо мне не беспокойтесь. Да, что я говорил? Я намереваюсь убить человека, а настроение мое — как ни в чем не бывало — превосходное. Помните, как в армии, в сорок втором году, мы захватили предателя?

— Кого захватили? — улыбнулся Роман.

— Изменника Родины. Я тогда был сержантом. Офицер приказал мне расстрелять его. Я побледнел, ноги сделались как ватные, меня трясло. Подвел его к дереву. Навел автомат — не могу выстрелить, и все. Пот течет по лицу. Вдруг меня оглушил выстрел. Душа моя ушла в пятки. Предатель рухнул. Я обернулся. Один мой дружок пожалел меня и выручил. Мог ли я тогда представить…

Смех прервал Рамаза на полуслове. Он вскинул голову — Роман Гугава хохотал, чуть не падая со стула.

— Ну и артист же ты, Рамаз!

Коринтели пришел в себя. Понял, что сболтнул не то, и принялся смеяться. Не смеялся один Сосо Шадури. Затаившееся в душе подозрение вырвалось наружу, подобно истомившемуся во мраке молодому бычку. Он внимательно вглядывался в Рамаза Коринтели. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Оно сделалось похожим на грубо намалеванную маску смеха, из дырочек под бровями которой пронзительно глядели чьи-то недобрые глаза.

Лия Рамишвили посмотрела на часы. До отъезда в аэропорт оставалось около часа. Она села и достала сигареты. Сердце сжимала острая тоска. Прошедшей ночью она думала, что не жалеет о случившемся, и была уверена, что угрызениям совести не мучить ее, но вот занялся нынешний день, и она сразу ощутила, сразу поняла всю преступность свершенного ею. Видимо, с первого дня ее подспудно мучил сделанный шаг. Зачем же она оспаривала, зачем убеждала себя, что совершенно не жалеет об измене мужу?

А сегодня, когда она воочию представила себе, как через несколько часов в тбилисском аэропорту ее встретят муж и дети, все теории, построенные ею после знакомства с Рамазом Коринтели, рассыпались карточным домиком.

Рамаз постучал ровно в одиннадцать.

Лия взглянула на часы и грустно произнесла:

— Войдите!

Рамаз осторожно открыл дверь. В руке он держал три белые завернутые в целлофан гвоздики.

Небольшой изящный чемодан и сумка стояли у стола. Рамаз положил на него цветы, подошел к Лии, запустил пальцы в волосы поникшей, изнывающей от тоски женщины, запрокинул ее голову, нагнулся поцеловать ее, но яростные, как у рыси, глаза пригвоздили его к месту.

— Что с тобой, Лия? — Опомнясь, Рамаз отступил назад.

Нетрудно было догадаться, что за прошедшую ночь в молодой женщине произошла разительная перемена.

— Нодар, — начала Лия после некоторого молчания. — Я знаю, ты незаурядный человек. Я ценю твое блестящее образование и культуру. Но я надеюсь, что все, сказанное мною, сейчас же, сию минуту умрет.

— Лия!

— Очень прошу тебя, не мешай. Позволь мне высказаться до конца.

По щекам молодой женщины катились слезы.

— Я не знаю, какого ты мнения обо мне. Я сама не понимаю, что произошло со мной, какая сила толкнула меня на роковой шаг. Я не упрекаю тебя и ни в чем тебя не виню. Во всем виновата я. К сожалению, невозможно забыть того, что произошло. Несколько дней, как будто принесших мне счастье, оставят в моей душе вечный след.

Лия вытерла слезы и, словно передохнув за эту краткую паузу, продолжала более твердо:

— Я по-прежнему высокого мнения о тебе. Мне искренне хочется верить, что я не была для тебя очередной женщиной-, а дни, проведенные нами вместе, не были для тебя очередной любовной интрижкой. Я надеюсь, что ты найдешь оправдание моему поступку. Найдешь и навсегда забудешь меня! А теперь спустимся вниз!

— Лия!

— Очень прошу тебя, ни слова больше! Дедушка здесь?

— Да, ждет нас внизу.

— Хоть бы он не приходил! — вздохнула Лия, взяла сумку и направилась к двери.

— Я не хотел брать его, как только не уговаривал, но он заладил, что должен проводить тебя, чем еще может уважить старый пенсионер.

Лия только раз взглянула на гвоздики, но не взяла их. Ими, остающимися в гостиничном номере, она как бы ставила точку на тех днях, о которых не хотелось вспоминать и которые уже, к сожалению, невозможно забыть.

Варлам Гигошвили, устроившись в мягком кресле в вестибюле гостиницы, читал газету.

— Здравствуй, дедушка! — остановилась перед ним Лия.

— Ты уже спустилась? — поразительно живо для его лет поднялся Варлам, свернул газету, положил в кресло и нежно прикоснулся губами к подставленной ему щеке. — Такси уже ждет тебя?

— Минут десять как ждет.

— Номер-то знаешь?

— Знаю, наизусть помню.

Стоял тихий, облачный майский день. В одном месте потертых, как старая ткань, облаков проглядывал золотистый диск солнца.

Шофер такси профессиональным чутьем узнал своих пассажиров и взял у Рамаза чемодан.

Они втроем подошли к машине. Рамаз открыл заднюю дверцу.

— До свидания, дедушка!

— До свидания, доченька! Смотри, будь умницей! — Варлам снова и так же нежно поцеловал подставленную щеку.

— Прощай, Нодар!

— Прощай, Лия! — Рамаз наклонился и сказал ей на ухо: — Я хочу, чтобы ты верила — я никогда не был так счастлив, как эти пять дней. Прощай!

Таксисту казалось, что в аэропорт едут все трое. Он удивился приказу женщины и повернулся к ней:

— Поедем?

— Поедем, и как можно быстрее!

Такси скоро скрылось из глаз. Варлам и Рамаз долго махали ему вслед.

— Уехала! — обронил вдруг старый физик.

— Да, уехала, батоно Варлам!

— Тяжелая штука одиночество, молодой человек! Кто знает, когда еще навестят меня родственники из Грузии. С соседями у меня нет ничего общего, большинство друзей перемерли, другие одряхлели. Я почти совсем потерял с ними связь. Книги и телевизор — единственное мое развлечение уже до самой смерти.

— А семьи у вас нет, батоно Варлам?

— Была жена, рано умерла. Детей мы не нажили. Остался один как перст.

— Пойдемте, отвезу вас домой. Моя машина тут неподалеку.

— Пойдем, сынок! — вздохнул Варлам.

Через несколько минут они выехали на улицу Горького.

Варлам задумался о чем-то. В машине царила тишина.

Рамаз несколько раз смотрел то на него, то на подушку, лежащую на переднем сиденье рядом с Романом Гугава.

«Меня совсем не огорчает отъезд Лии? — спросил он вдруг себя. — И совсем не грызет совесть, что я безбожно врал ей? Если она когда-нибудь поймет, а она наверняка поймет, что я обманул ее, что она сделает? Наложит на себя руки?»

Рамаз убедился, что совесть совершенно не беспокоит его. Напротив, ловко разыгранная любовь доставляла удовольствие. Он никогда не думал, что в нем столько внутреннего артистизма.

«Наверное, плачет втихомолку в такси».

Он снова посмотрел на Гигошвили. И сейчас не ощутил угрызений совести, хотя и знал, что через несколько минут несчастный старик будет холодным трупом.