Молчание.

— Как я замечаю, наша утренняя беседа не оказалась исчерпывающей, — снова нарушил его главный врач. — Какая еще проблема тревожит вас и заставляет задуматься?

— Допустим, что операция прошла успешно. Я становлюсь Коринтели, он — Давидом Георгадзе, Давидом Георгадзе с парализованным мозгом. В течение дня вся Грузия узнает о новом несчастье с академиком. Это, мне думается, не страшно. Ваша авторитетная группа заявит, что у меня кровоизлияние в мозг или нечто в этом роде… Однако главное в том, что тело ученого, приводимое в движение мозгом Рамаза Коринтели, проживет еще два-три месяца, возможно ли, что за это время к нему вернется сознание?

— Это исключено по двум причинам: я досконально исследовал мозг Рамаза Коринтели — шансы на его возрождение равны нулю. Второе: допустим, мы ошиблись на какую-то сотую. В этом случае на частичное восстановление мозга потребуются годы. А ваше тело, как я уже объяснял вам, проживет самое большее четыре месяца.

— Сколько времени я пробуду в больнице после операции?

— Месяца два, если не дольше.

— На протяжении этих месяцев могу ли я, тогда уже Рамаз Коринтели, повстречаться где-нибудь со своим старым телом?

— Гарантирую вам, что этого не случится.

Молчание.

— У вас еще есть вопросы?

— Миллион! Но я воздержусь. Точнее, считаю бессмысленным столько вопросов и ответов.

— Отчего же так?

— Может быть, операция провалится. К чему заранее нервировать себя и ломать голову?

— Итак, вы согласны?

— Да, я согласен. Скажу вам больше, я был согласен с первой минуты, как вы сделали мне такое заманчивое предложение. Я рад, что даже в случае неблагоприятного исхода операции мое старое и дряхлое тело все-таки пригодилось науке. Благодаря ему дальнейшие операции пойдут гораздо успешнее. Всю жизнь мой мозг служил науке, а на пороге смерти я и телом не остался в долгу перед нею.

— Тот, кому в самую критическую минуту не изменяет способность здравого суждения, значительная, очень значительная личность! — в неподдельном восхищении произнес Зураб Торадзе. — Я уверен, что смогу уберечь большой талант и интеллект этой личности!

Он вскочил на ноги. У него, разгоряченного восторгом, так билось сердце, что он, опасаясь, как бы больной не услышал гул его ударов, отступил от кровати.

Давид Георгадзе пошевелился, пытаясь повернуться. Врач сразу забеспокоился:

— Вам помочь?

— Поправьте подушку.

Торадзе выполнил его просьбу.

Наступила тишина.

Академик понял, что главный врач не собирается уходить.

— Я согласен. У меня нет иного выбора. На сей раз, кажется, и вы хотите что-то сказать мне.

— Вы угадали. Осталась одна неизбежная формальность. Вам нужно подписать заявление, что вы по собственной воле согласились на пересадку вашего мозга в черепную коробку Рамаза Коринтели.

— Извольте, если хватит сил написать.

— Текст уже написан и перепечатан. Под ним нужна ваша подпись.

— Браво, молодой человек! Я не сомневаюсь, что операция пройдет успешно. Давайте текст!

— С вашего разрешения, я зажгу свет.

Главный врач нажал кнопку. Вспыхнула та лампочка, которая располагалась над головой больного.

Свет ударил академика по глазам. Он несколько раз жмурился и снова открывал глаза, ощущая, как тяжелые, будто ороговевшие веки царапают сухую оболочку глаз.

Глаза исподволь привыкли к свету.

— Давайте текст. Одновременно хочу обременить вас одним поручением.

— С превеликим удовольствием!

— Я должен написать завещание и два письма. Принесите мне бумагу и три конверта.

— Сейчас или сначала прочтете заявление?

— Сначала прочту. Посмотрю, к чему прикладываю руку. Если операция пройдет успешно, вы вернете мне все три конверта, если же я умру, один, с завещанием, сдадите в институт, а остальные два уничтожите не читая. Вам ясно?

— Ясно.

— Более подробно поговорим, когда вручу вам конверты. А сейчас давайте текст.

Зураб Торадзе протянул ему лист глянцевой бумаги.

Академик с трудом поднес лист к глазам. Прочитал текст и горько усмехнулся:

— Я всегда гордился своим грузинским языком. Сей текст я не подпишу. Дайте ручку, я отредактирую.

Главный врач достал из кармана японскую авторучку.

— Вы прекрасный врач, но не дока грузинского языка.

— Вы же знаете, что со специальной литературой приходится знакомиться на русском или иностранном языках. Неудивительно, что я постепенно утратил чутье к родному языку.

— Язык есть честь, товарищ главный врач, а честь нельзя утрачивать!

Зураба Торадзе прошиб холодный пот; как наказанный ребенок стоял он у постели академика. Он наверняка никогда не чувствовал себя столь беспомощным. Беспомощным и виноватым. Академик дотошно выправил текст. Потом положил ручку на листок и пальцами сделал знак врачу, чтобы он забирал заявление.

— Как видите, я основательно выправил стиль. Не переношу манерный слог. По кудрявым строчкам с трудом продвигается кровь автора. Перепечатайте заново. Мне хочется оставить свою подпись — «академик Давид Георгадзе» — на заявлении, написанном достойным грузинским языком.

Голос Зураба Торадзе звучал торжественно:

— Сегодня вы уже можете встать! Через две минуты к вам приведут парикмахера. После бритья наступит историческая минута, которая навечно запечатлеется в вашей, и не только в вашей, памяти! Она навечно запечатлеется в истории медицины и человечества вообще. Вы посмотрите в зеркало и станете свидетелем поразительной метаформозы!

Молчание.

Зураб Торадзе приглядывался к лицу академика в надежде прочесть по глазам больного, какой эффект произвели его слова.

Лицо Давида Георгадзе помрачнело. Этой минуты он дожидался целый месяц, ждал с особенным страхом, нет, страх не то слово, с особенным трепетом.

Придя в сознание через несколько дней после операции, академик сразу ощутил инородность тела, молодого, сильного, значительно больше того, которое было у него в юности. С тех пор ему часто казалось, будто в постели вместе с ним лежит кто-то еще. Он старался не думать о своем, вернее, о новом теле. Ценой нечеловеческих усилий и борьбы с самим собой он мысленно переносился в мир науки. И когда удавалось достигнуть желаемого, мысли в основном вертелись вокруг его последнего исследования. Он уточнял в уме некоторые детали, оттачивал стиль уже написанного труда, шлифовал и придавал фразам большую гибкость, вспоминал прошлые симпозиумы и научные диспуты. Дальше был тупик. Он проникался ощущением, что, кроме мыслей, у него не осталось ничего своего.

Им владел страх. Он понимал, что омолодился, убеждал себя, что спасся, приобрел новую и долгую жизнь, и все же его не отпускал страх, страх превратиться в другого человека. Непривычно сильное тело словно всасывало и растворяло личность академика. Поэтому он старался не думать об операции, о своей синтезированной или привитой личности, не думать о супруге и судьбе единственного, бесследно пропавшего сына.

Второе, что повергло в неменьший ужас, был собственный голос. Непривычный баритон сразу привел его в такое замешательство, что он уже не помнил, какие слова произнес в первый раз. У него рождалось странное чувство, будто за него говорит кто-то посторонний. Потом он понял, что глуховатый от болезни, но мощный и молодой, не присущий Давиду Георгадзе голос исходит из его гортани. Он невольно хватался за горло. И снова покрылся холодной испариной — собственные горло и шея оказывались неестественно крупными и мускулистыми.

До сегодняшнего дня он видел только «свои» руки — широкие запястья, длинные энергичные пальцы. Он изо всех сил старался не смотреть на них, но ничего не выходило. Когда он впервые увидел эти крепкие руки молодого человека, они показались ему чужими. Невольно он начал искать в постели хозяина этих рук. Каково же было удивление Давида Георгадзе, когда сильные, молодые руки подчинились его воле. В первый раз — ему захотелось смахнуть пот со лба — почудилось, будто рука неизвестного молодого человека подняла со стула у кровати носовой платок и заботливо обтерла его влажный лоб.