Сослуживцы молчали, с напряженным вниманием слушая нового директора.

Кахишвили понял, что в кабинете установилась тишина согласия.

— Если никто не желает высказаться, давайте немного отдохнем. В четыре часа нам придется собраться еще раз. Из Академии приедет вице-президент, и специально выделенная комиссия официально выполнит последнюю волю академика.

Все поднялись.

Директор института облегченно выдохнул и опустился в кресло. Он лишний раз отдал должное таланту и интуиции Рамаза Коринтели. Он понимал, что вера в гениальное исследование Давида Георгадзе подорвана, что в сердца коллег заронена искра сомнения, того самого сомнения, которое со временем превратится в уверенность.

Кахишвили был безмерно доволен самим собой.

Оставшись один в кабинете, утомленный, душевно измученный, он с трудом поднялся, подошел к окну. И сразу отпрянул. Внизу, на старом месте, стояли красные «Жигули», о раскрытую дверцу которых опиралась длинноногая блондинка, лениво разглядывавшая прохожих.

Все случилось вдруг.

Профессор Отар Кахишвили уехал в Академию на заседание Президиума. В приемную заглянули несколько сотрудников-мужчин с единственной целью — поглядеть на пышную грудь директорской секретарши.

Марина Двали скучала, ее донимала хандра. Чтобы как-то убить время, она звонила по телефону.

С мужем Марина пять лет как развелась. Несмотря на то, что жадных созерцателей ее прелестей было пруд пруди, претендентов на руку не находилось. Главное, видимо, заключалось в одном — двадцатипятилетняя женщина сама поставила крест на замужестве. Она даже представить себе не могла, что ей снова придется целовать мужчину. Однако она носила открытые черные майки или джемпера с глубоким вырезом, специально стараясь настолько приоткрыть грудь и ложбинку между грудями, чтобы сводить мужчин с ума.

С первых дней работы секретарша директора стала замечать, что, разговаривая с ней, мужчины смотрят не на нее, а жадно косятся на ее грудь, стараясь запустить взгляд за край выреза.

Она испытывала садистское удовольствие, наблюдая их затуманенные страстью глаза. Это не было удовольствием, вызванным вниманием сильного пола и сознанием собственной красоты. Это была месть бывшему мужу и всем мужчинам вообще, в чьих алчных и плотоядных глазах она видела только животный инстинкт.

До чего же жалки эти мужчины! Даже не жалки, а мерзки! Как мокрицы, с головы до ног покрытые слизью. Сослуживцы, посетители, прохожие на улицах — все одного пошиба, все, как половинки разрезанного яблока, похожи один на другого. Смешны их одинаковые презенты — шоколадные конфеты, французские духи, цветы… Смешны шаблонные слова и однообразные намеки. С первого же дня после развода она заметила, что мужчины удесятерили свое внимание. Глаза самцов смелее лезли в соблазнительную ложбинку между грудями. Взгляды похотливее ощупывали несколько полноватые, но красивые плечи. При рукопожатии они подолгу не выпускали ее холеную руку. Более многозначительно заглядывали в глаза, больше подтекста вкладывали в комплименты.

Марина Двали вышла замуж по любви. Тогда она считала себя счастливейшей из женщин, но через несколько месяцев почувствовала омерзение ко всему мужскому роду и окончательно уверовала в то, что любовь слепа.

Вторым, кто вселил в Марину отвращение к мужчинам, был старший научный сотрудник института Шота Бедашвили, пятидесятипятилетний тучный, будто составленный из двух шаров мужчина. Нижний, мясистый, изрядного диаметра шар покоился на двух толстых обрубках. Верхний, в котором расплывшимся свечным огарком дотлевал его интеллект, значительно уступал в размерах нижнему, но был столь прочно посажен на него, что ни разу не свалился. Шеи не намечалось, да наш уважаемый ученый, по всей видимости, и не нуждался в ней. Этот не упускал случая потискать Маринину руку и сладострастным взглядом побродить по ее груди. Как только достопочтенный Шота покидал директорскую приемную, Марина вытирала руку французским одеколоном. У нее оставалось ощущение гадливости, будто она подержала в руке жабу.

— Я могу одарить вас безбрежным счастьем! — сказал однажды досточтимый Шота, застав Марину одну и зная, что директор в Академии и вернется не скоро.

— Чем одарить? — с полубрезгливой улыбкой переспросила она, удивляясь, как это не сваливается верхний шар, когда Бедашвили склоняется в таком поклоне.

— Безбрежным счастьем, именно безбрежным счастьем, как мужчина и как интеллигент. Я знаю цену вашей красоте, драгоценная Марина!

Насмешливая застывшая улыбка некоторое время не сходила с лица женщины. Затем она мгновенно сменилась бешенством, как один диапозитив сменяется другим.

— Убирайтесь отсюда, пока не заработали пощечину.

— Уважаемая Марина! — побагровел маленький шар.

— Вон отсюда!

— Марина Тарасовна! — отскочил достопочтенный ученый, боясь, как бы кто-нибудь не услышал слова секретарши. — Успокойтесь, умоляю вас, успокойтесь! Я только хотел…

— Не знаю, чего ты хотел, — Марина взяла себя в руки, — лучше ступай домой, напяль фартук и помоги благоверной мыть посуду!

Марина Двали испытывала особенное счастье, когда ей удавалось выставить в смешном свете примерных семьянинов, которые возвращались с работы нагруженные картошкой, молоком и кефиром.

Издерганная, потерявшая надежду и веру в любовь, махнувшая на будущее рукой, она еще вчера не могла себе представить, что ее тело, утратившее, казалось, все женские чувства, вновь наполнится поразительной, почти неукротимой страстью.

Да, все произошло сразу и вдруг.

Неожиданно дверь раскрыл Рамаз Коринтели.

Марина вздрогнула. При виде этого если не писаного красавца, то энергичного, спортивно сложенного молодого человека она испытывала необъяснимое чувство. Она не понимала, нравится или противен ей самоуверенный и нагловатый парень. Несомненным было одно: ее охватывало волнение и она становилась сама не своя. С того дня, как они впервые увиделись, ее мучило любопытство, откуда Рамазу Коринтели известно, какая картинка висит у нее на стене и какой торшер украшает ее комнату?

Вот, в общем, и все. Коринтели почти не разговаривал с ней. Он направлялся прямо в кабинет директора, даже из вежливости не глядя в ее сторону. А уж о приветствии и говорить не приходилось.

После долгих размышлений Марина пришла к выводу, что новый сотрудник института если и не противен, то откровенно раздражает ее. По правде говоря, он ничем не провинился перед Мариной. Сладострастно не пялился на ее грудь, не делал сальных намеков… Может быть, ее раздражало, что он без доклада ломился в дверь директорского кабинета?

Проходили дни. В институте астрофизики Рамаз Коринтели становился притчей во языцех.

Замкнутый, энергичный молодой человек с первых дней привлек внимание сослуживцев. Одним нравился этот холодный, скупой на слова, но корректный, воспитанный юноша. Другие не выносили его, хотя он не давал ни оснований, ни повода для подобного отношения, — им почему-то не нравились его светло-карие, на первый взгляд добрые глаза. Не потому ли, что они казались добрыми только на первый взгляд?..

А поводов для пересудов было хоть отбавляй. В начале сентября исследовательский институт посетили американские ученые, через две недели — французы. В обоих случаях на приемах переводил Коринтели. Как степенно и безукоризненно держался он! Ни на мгновение не замечалось в нем кичливости или высокомерия, вызванных знанием языков. Он переводил спокойно, доходчиво и корректно. Только иногда позволял себе исправлять те ляпы, которые допускали директор или кто-нибудь из сотрудников института.

Проходили дни, сенсация громоздилась на сенсацию. Рассказывали, что в течение месяца Коринтели сдал экзамены за два курса университета. Знали и то, что в январе он завершит последние и защитит диплом.

И в университете не утихали разговоры о феноменальном таланте молодого человека. Характеризуя Рамаза Коринтели, многие прибегали к слову «гений».