А Марина Двали ясно чувствовала одно — несмотря на очевидную неприязнь, ее очень интересует каждый шаг Рамаза. И сейчас, когда он распахнул дверь, у молодой женщины еще больше испортилось настроение.

— Директор в Академии и, скорее всего, не вернется! — холодно доложила она, хотя Коринтели ни о чем не спрашивал.

Будто не слыша ее, Коринтели подошел прямо к ее столу.

— Если у вас появится желание, завтра прогуляемся в Мцхету, — бесцеремонно и дерзко предложил он молодой женщине.

Директорская секретарша в изумлении уставилась на него.

— Что вы сказали? — только и сумела вымолвить она наконец.

— Если у вас появится желание, завтра, говорю, прогуляемся в Мцхету! Я позвоню вам ровно в одиннадцать.

Не дожидаясь ответа, Рамаз круто повернулся и вышел.

Ошеломленная его дерзостью, Марина как будто язык проглотила. Она растерялась, не зная, как ей быть: сейчас же позвонить Коринтели и смачно отчитать его или проигнорировать предложение, а в дальнейшем не здороваться с ним.

Когда она вернулась домой, ею овладело раскаяние, почему она не задержала его и не дала ему достойную отповедь. Неожиданно ее взгляд упал на балерин Дега, висящих на стене. Она долго смотрела на картинку, потом тряхнула головой и твердо решила — если завтра в одиннадцать он позвонит, она выдаст ему все, что он заслуживает.

Успокоившись, заглянула в ванную, помешкала там и отправилась на кухню. Ей казалось, что она отошла и успокоилась. Но скоро поняла, что не так-то просто выбросить из головы (а может быть, из сердца) образ Рамаза Коринтели.

Марина зачем-то надушилась французскими духами, приблизилась к зеркалу, тщательно причесала волосы, расстегнула до конца халат и гордо оглядела высокую, упругую грудь. Повернулась правым боком, затем левым, внимательно и пристрастно рассматривая себя, словно давно не гляделась в зеркало. Полная внутреннего удовлетворения, она напоследок еще раз окинула себя взглядом, включила телевизор, устроилась в кресле, закурила и стала смотреть на экран. Только через час до нее дошло, что она не видит ничего, происходящего на нем. Перед глазами молодой, охваченной волнением женщины снова стоял Рамаз Коринтели — дерзкий, самоуверенный, заносчивый.

Возмущение Марины росло, она уже всем сердцем ненавидела самоуверенного молодого человека.

В первый же день она заметила ту длинноногую блондинку, которая вместе с Коринтели раскатывала в «Жигулях». После нее множество других девиц наведывалось в институт к новому, но самому популярному сотруднику.

«Не принимает ли он меня за одну из своих пассий? Узнал, видимо, что я в разводе, и обнаглел?!»

В ней постепенно поднималась злость, злость и отвращение.

Она взглянула на часы. Ровно десять. Сгорая от нетерпения, она мысленно подгоняла время, чтобы завтра в одиннадцать отругать Рамаза Коринтели последними словами.

Марина выключила телевизор и попробовала читать. Чтение на ум не шло. Она отправилась в кухню. И там нечего было делать. Вернулась в комнату. Снова включила телевизор.

Однокомнатная квартира ее была обставлена со вкусом. В углу стояла внушительная керамическая ваза с сухим камышом — точно такую же она видела в немецком журнале.

«Как он посмел?! Если я разведенная, значит, такая же, как его приятельницы?» — без конца возвращалась она к одной и той же мысли.

В постели Марина долго ворочалась. Сон не шел к ней.

Стала считать.

На девятой сотне поняла, что считает механически, а из головы не выходит Рамаз Коринтели. В ушах все время звучал его дерзкий голос: «Если появится желание, завтра прогуляемся в Мцхету!»

«А если я действительно ему нравлюсь? — неожиданно подумала она. — Может быть, в самом деле нравлюсь?

Случается же так, что человек неожиданно понимает, вдруг обнаруживает, что ты ему нравишься?!»

Марина встала с кровати, зажгла торшер, сбросила длинную ночную рубашку и подошла к зеркалу. В приглушенном свете торшера еще прелестнее блестела ее и без того атласная кожа. В прерывистом взволнованном дыхании поднималась и опускалась пышная упругая грудь. Марина провела руками по распущенным каштановым волосам, перекинула их через плечо. Немного полноватые ноги, довольно тонкая для некогда замужней женщины талия и высокие бедра наполняли ее чувством удовлетворения, собственное отражение приковывало взгляд.

Наконец она отошла от зеркала, выключила торшер и, довольная собой, юркнула в постель.

Она не могла понять, почему ей приятно лежать голой. Не потому ли, что она размечталась о молодом человеке?

«Может быть, я в самом деле нравлюсь ему?

Он, видимо, не заговаривал со мной, пока не убедился, что я действительно ему нравлюсь».

Блаженная истома охватывала тело женщины.

Она поняла, что ей не так уж неприятен чересчур самоуверенный молодой человек.

И его предложение уже не казалось ей дерзким и оскорбительным.

К ней, погруженной в дремоту, уже подкрадывался сон. Она чувствовала, как трепещет все ее тело. Правая рука непроизвольно прошлась по упругой груди. До этой минуты она была твердо уверена, что ее тело никогда не затомится по мужчине.

И ощутив, как в теле пробуждается страсть, блаженно потянулась.

«Кто знает, может быть, я в самом деле нравлюсь ему?!»

Она чувствовала, что тает в блаженном угаре. Потом ее подхватил теплый молочный туман, и Марина уснула как убитая.

Утром ее разбудили солнечные, пробившиеся в окно лучи. Марина взглянула на часы — начало десятого! Она вскочила, боясь, что до одиннадцати не успеет принять ванну, привести себя в порядок, и сразу смутилась, осознав, что внутренне приняла предложение Рамаза Коринтели.

Сдернула со стула комбинацию, но раздумала надевать и голая подошла к зеркалу. Вчера при свете торшера она больше нравилась себе, более упругим и юным казалось ей тело. Немного взгрустнув, она побежала в ванную.

Приближалось одиннадцать часов. Волнение молодой женщины усиливалось с каждой минутой. Ей не хотелось признаваться даже самой себе, что она с нетерпением ждет звонка. Ее тянуло подсесть к аппарату, но той, второй Марине Двали, которая вчера ужасно ненавидела Рамаза Коринтели, стало стыдно, и она, не решаясь сесть рядом с телефоном, все равно крутилась поблизости от него.

Точно в одиннадцать телефон зазвонил. Марина сразу схватила трубку и тут же пожалела, что торопливостью выдала себя — Коринтели ничего не стоило догадаться, как она ждала его звонка.

— Слушаю! — после недолгой паузы произнесла Марина. Ей хотелось хоть как-нибудь исправить свою оплошность.

— Здравствуйте, Марина!

— Здравствуйте!

— Не узнаешь?

— Здравствуйте, Рамаз! — Марина поняла, что притворяться не имеет смысла.

— Ровно через пять минут я буду у твоего парадного.

Женщине не понравилось столь скорое обращение на «ты».

— Однако вы не спросили, еду ли я?

— Не сомневаюсь, что едешь.

— Почему это вы не сомневаетесь? — обиделась Марина.

— Почему? Не стоит по телефону. В машине все объясню. Одним словом, через пять минут жду внизу.

— Я еще не приняла ванну, затем мне нужно одеться, — соврала Марина.

В ответ Рамаз рассмеялся.

— Что вы смеетесь? — смешалась Марина.

«Он, видимо, понял, что я одета и с замиранием сердца жду телефонного звонка».

— Да так! Сам не знаю, что меня рассмешило. Хорошо, будь по-твоему, только ровно в половине двенадцатого спускайся.

— У моего дома не останавливайтесь. Ждите метрах в пятидесяти за аптекой. Я приду, только учтите, что мое согласие не дает вам права на далеко идущие выводы.

— Слушаюсь! — снова засмеялся Рамаз.

«Далеко идущие выводы» было любимым выражением академика Георгадзе. За многие годы директорства в институте он, видимо, не одну и не две своих фразы намертво вколотил в головы сослуживцев.

Марина положила трубку и сама не поняла, как очутилась перед зеркалом. Ей почему-то разонравилось платье, которое она облюбовала час назад.