Идея пересадки человеческого мозга зародилась у меня, когда я еще учился в школе. Поэтому я выбрал медицинский факультет. Одна мысль не давала мне покоя ни во сне, ни наяву — если можно пересаживать кожу, сердце или почки, то почему нельзя пересадить мозг? Раз сердце пересаживается, значит, вопрос принципиально решен.

Вы вот астрофизик. Человек уже побывал на Луне, пройдет время, и, я твердо верю, он достигнет другой планеты Солнечной системы. Пройдут еще годы, вероятно, достаточно долгие годы, и он окажется гостем другой солнечной системы нашей галактики. Так и в медицине — пересадка почек, пересадка сердца… Логично и реально, что мозг тоже пересаживается. Если сопоставим наши примеры, сравним пересадку сердца с полетами на Луну, тогда пересадку мозга позволительно приравнять к экспедиции на какую-нибудь планету Солнечной системы или даже вне ее.

— Вы не ответили прямо на мой вопрос и увели обсуждение в другую сторону. Успокойтесь, не волнуйтесь, к первому вопросу я еще вернусь. А сейчас, поскольку вы перевели разговор в иную плоскость, не менее интересную для меня, давайте, по крайней мере, завершим его. Посему позволю себе высказать одно предположение. Полет человека на другую планету Солнечной системы, скажем, на Марс или на Венеру, невозможен, как минимум, в ближайшее десятилетие. Если операция по пересадке мозга равнозначна такому полету, как вы справедливо изволили заметить, и даже более того, не окажется ли, что претворение вашей операции в жизнь станет реальным лет через десять?

— Задай мне подобный вопрос филолог или музыкант, я бы не удивился. Но вы, один из выдающихся ученых современности, должны, на мой взгляд, мыслить более аналитически!

Главный врач забыл, что разговаривает с больным. Уверенность и ощущение собственной силы рождали в нем полемический задор.

— Разве для вас новость, что одни отрасли науки и техники стремительно движутся вперед, а другие, напротив, остановились на уровне прошлого двадцатилетия?

— Не горячитесь, я не сказал ничего обидного! — Спокойный тон больного умерил пыл разгорячившегося врача. — Пусть вас не задевают мои даже доходящие до наивности вопросы. Представьте на миг, что я намереваюсь пересадить ваш мозг в череп некоего юнца. Уверен, что и ваши вопросы не были бы ни глубоко научными, ни до конца проанализированными. Ваше предложение настолько невероятно и необычно, что многие бы подняли вас на смех или сочли его неудачной шуткой. Если я с первой же минуты поверил вам, это кое-что значит.

Давид Георгадзе выпростал из-под одеяла руку и с трудом снял очки. Затем, не отпуская их, вытянул руку поверх одеяла.

В зеленовато-красноватом полумраке врач отчетливо видел глаза больного, черными шариками лежащие в лунках глазниц. Лицо старика казалось беспомощным и безжизненным. Куда исчез искрометный, как динамитный взрыв, огонь, да что там огонь, в этих глазах, в этом пепельном лице как будто угас последний проблеск жизни.

— Не обессудьте, вы не протрете мне очки? Фланелька вот там, на тумбочке.

Зураб Торадзе живо вскочил, взял очки и нежным, полирующим движением тщательно протер их.

«Он, вероятно, и оперирует как ювелир», — наблюдая за врачом, решил Давид Георгадзе и улыбнулся в душе собственному сравнению. Традиционное, издавна привившееся понятие — как ювелир. Мастерство какого ювелира сравнится со сложнейшими, филигранными операциями, проводимыми Зурабом Торадзе?

— Надеть вам очки?

— Нет, благодарю вас, вложите мне в руку.

Главный врач был раздосадован, что налаженный разговор оборвался в самый неподходящий момент.

В глухую тишину палаты снова вторглось монотонное жужжание аппаратуры.

Зураб Торадзе, не зная, как связать заново прерванную нить беседы, уставился на телеэкран. Там был полный порядок — симметрия и периодичность диаграмм не нарушалась. Они свидетельствовали об улучшении состояния и душевном покое больного академика. Долгая полемика, неожиданное, поразительное, трудно представляемое предложение почти никак не отразились на диаграммах, фиксирующих работу сердца.

Давид Георгадзе закрыл глаза и повернул голову к стене.

«Уснул», — с жалостью подумал главный врач. Настроение было отравлено, недавнее чувство приподнятости исчезло, пропало желание продолжать разговор.

— На чем мы остановились? — будто издали донесся голос академика.

Зураб Торадзе снова воспрянул духом.

— Вы, может быть, устали? Давайте отдохнем и договорим завтра.

— Нет, я не ощущаю усталости; прошу вас, доведем разговор до конца.

— Лучшие свои годы я пожертвовал проблеме пересадки мозга, — продолжил Зураб Торадзе прерванную речь. — Мои взгляды, как я говорил, разделяет весь мир. Каждый день на протяжении двадцати лет я производил эксперименты. Мы с коллегами первыми разработали и практически ввели в обиход операцию по пересадке тканей человеческого мозга. Впервые в мире я пересадил мозг собаке, эта операция принесла мне Государственную премию. Та собака жива по сей день.

— Искренне поздравляю вас! — Давид Георгадзе повернул голову и через силу надел очки. — Однако прошу вас во время операции учесть, что то была собака, а я человек.

Главный врач смешался, не понимая, шутит Давид Георгадзе или таким странным образом дает согласие на операцию.

— Конечно! — растерянно продолжал он. — Конечно. Я объясняю вам, что идея пересадки мозга посетила меня отнюдь не тогда, когда вас доставили в мой институт. Уже два года я безоговорочно верю, что и научно, и психологически, и практически я в состоянии провести сложнейшую операцию пересадки мозга человека. Не сосчитать, сколько трупов я изучил, сколько сотен и тысяч деталей уточнил. Вам известно, что нашим законодательством пока не предусмотрено право на пересадку мозга. Кто ответит, сколько пройдет лет, а возможно, и десятилетий, прежде чем пересадку человеческого мозга узаконят. Официальные круги только тогда сочтут пересадку мозга целесообразной и необходимой, когда человечество глобально поверит и психологически будет готово к подобной операции. А я уже сегодня способен провести эту сложнейшую, небывалую операцию. С какой стати я должен дожидаться постепенного назревания вопроса? С какой стати я должен поступиться первенством? Да, я человек, и мне присущи человеческие слабости, и меня гложет червячок лидерства. Мое честолюбие ни с какой стороны не предосудительно. Я — ученый, мне хочется сказать свое слово сегодня и первым. Не буду обманывать вас и скрывать — я заранее торжествую мою победу, мой триумф!

— Что ж, и я заранее приветствую вашу победу, хотя, насколько мне представляется, один из ее лавровых венков принадлежит мне. Однако позвольте спросить вас вот о чем. Если пересадка мозга не разрешена государственными законами, как вы решаетесь на операцию?

— Об этом не беспокойтесь! — Главный врач почему-то понизил голос до шепота, хотя его приглушенная речь не утратила ни силы, ни убедительности. — Я и мои ассистенты проведем операцию втайне. Они многим мне обязаны. Их карьера и будущее в моих руках. После операции они становятся непосредственными участниками сговора. Поверьте, мы сумеем сохранить тайну.

— Если об операции никто не узнает, каким же образом вы получите мировое признание?

— Как только закон позволит пересаживать мозг, я сразу открою тайну. И в тот же день представлю обществу молодого академика Давида Георгадзе.

— Вы полагаете, что к десятилетней годовщине вашей операции человечество непременно сочтет законной пересадку человеческого мозга?

— Не сомневаюсь. Может быть, даже раньше, но максимум — десять лет. К такому выводу подводят меня сегодняшние темпы и возможности развития медицины.

— Если операция пройдет успешно, то до разглашения тайны вы будете вынуждены обеспечить мне особый уход и изоляцию. Однако может случиться, что я умру от какой-нибудь болезни или погибну в автомобильной катастрофе.

— Вы все шутите, батоно Давид, а я горю на медленном огне! — обиделся главный врач.

— Извините, но я спрашиваю вас безо всякой задней мысли!