Он в тот день открыл старый-престарый учебник по геометрии. Раздел о трапециях был густо насыщен чертежами, а в тексте повторялись стереотипы: «Если из точки «А» провести прямую линию в точку…» Сергею не хотелось проводить прямую ни из точки «А», ни из точки «Б»… Вот такое было настроение. За окном сияло теплое весеннее солнце, которое чуть ли не топилось в стекле.
Позади, прикрывшись старым платком, лежал на диване отец, читал газеты. Кажется, ему сегодня было лучше — он меньше кашлял, не глотал без конца таблетки, а самое главное — размышлял вслух, что считалось хорошим признаком.
— Представь, — отец пошуршал газетой, — не разрешили положить венки на могилы погибших. А ведь за них, за их землю сложили наши ребята голову.
— Где это, папа? — спросил Сергей не поворачиваясь.
— В Китае.
— В Китае? — переспросил Сергей и пожал, плечами. — Ну и номера!
Отец помолчал, потом ворчливо заметил:
— Что это — цирк, что ли? Номера…
— Так говорят, папа, — ответил Сергей. — Когда что-то несуразное, то говорят: номера.
Отца, однако, объяснение сына не удовлетворило. Он продолжал яростно шуршать газетой, разглядывая ее то с одной стороны, то с другой.
— Тоже, понимаешь, словечками бросаетесь, — сказал он. — Вникнуть надо, что это такое… А ты — номера…
Сергей на это ничего не ответил, давно зная, что отец болен и что нервы его расстроены до предела.
— Ты про Сталинград читал? — спросил отец после небольшой паузы. — Про бои за Сталинград?
— Конечно читал. И в кино ходил, кинофильмы видел. — Сергей круто повернулся к отцу: — Ты что, папа, такие вопросы задаешь? Кто же про Сталинград не знает?
— Ладно, ладно, — отец напряженно сощурился. — Не расходись. Мне совсем про другое хотелось у тебя узнать.
— Ну, спрашивай.
— Ты вот скажи, можешь ты представить, какую ответственность нес там, в Сталинграде, каждый боец и командир?
— Примерно могу.
— Можешь ты представить, какую ценность имел там каждый боец, каждый опытный, смелый командир?
— Ну, конечно…
Сергей внимательно смотрел на отца, стараясь понять, куда тот клонит, задавая свои вопросы.
— На вес золота! — Отец привстал на диване и погрозил кому-то рукой. — Что там золото! Нет такого металла, чтобы можно было сравнить… Каждый боец, каждый командир на вес золота — это, я тебе скажу, целое подразделение, это — участок фронта. Фашисты тогда лавиной шли как оголтелые, а на берегу наши оборону держали: где полк, — считай, батальон едва наберется. Где батальон — там едва-едва роту скомплектуешь. А что такое взвод? Видимость одна. Отделение. А называлось — взвод. Зато рубеж — как у взвода?
Отец передвинул подушку, спустил ноги на пол и, подавшись вперед, заговорил горячо:
— Вот какое время было. Каждый человек на счету. А моего товарища, майора артиллерии Федченко, командировали, между прочим, на восток. Он уехал, и я позже, через год примерно, узнал: в Китай уехал, на помощь нашим товарищам отправился, чтобы за народную республику биться. Нам тогда и переписываться не пришлось. После войны, когда уж фашистов разбили и на востоке был полный мир, я тогда получил известие: погиб майор Федченко. Соображаешь?
— Понимаю.
— Он погиб. А на его могилу нельзя прийти. Почтить… Это как? Порядок?
— Папа, я не хочу, чтобы ты расстраивался. Ты ведь все хорошо знаешь, что и как, — сказал тихо сын.
— Знаю, знаю, — согласился грустно отец. — Но как вспомню майора Федченко, так и не по себе мне делается. Какой человек был! Умница. А душа какая! Все отдаст для товарища. Командование ценило его очень, а командировало. Соображаешь? Братство. Брат помогает брату, когда ему трудно… Мешаю вот тебе сегодня…
— Да ладно, папа, успею.
Конечно, у Сергея оставалось мало времени — в обрез, а материал по предмету обширный. Тут бы сидеть над книгой как проклятому, не поднимая головы. Но отец в последнее время так редко бывал разговорчив. Так редко бывал в приподнятом настроении. Все молчит да о чем-то думает. Молчит, думает, кашляет.
— Я понял, папа.
— Понял? Вот и хорошо, — отец улыбнулся и вдруг надсадно закашлялся.
— Я сейчас принесу лекарство.
Сергей быстро встал из-за стола и торопливыми шагами направился в кухню. Микстура от кашля стояла в холодильнике. Он вернулся, неся в одной руке стакан, в другой — темную пузатую бутылку. Его лицо, синие глаза под пушистыми дужками бровей выражали тревожную сосредоточенность.
— Ты бы сидел, сынок, отвлекаешься.
Сергей налил в ложку микстуры, подал отцу и присел рядом на стул. Еще издали, на расстоянии, отец казался прежним — не так бросались в глаза худоба щек, дряблость кожи у подбородка. Но когда видишь все это близко, делается не по себе, тут особенно заметно, как изнурила, исхлестала, издергала его тяжкая болезнь. Лицо серое, ввалившееся, шея тонкая, кадык обнажился, нервно дергается. По бокам подбородка пролегли две глубокие горестные складки.
Сергей не выдержал и опустил глаза.
— Получше немного? — спросил он, когда отец выпил лекарство и лег.
— Ничего, ничего. Хорошо. Иди занимайся.
— Успеется.
Сергей не ушел. Откинулся на спинку стула, посмотрел в окно на синее небо, на белые пушистые облака, плывущие за крышей соседнего дома. В глазах его таилась озабоченность. Отец болен. Тяжело болен. А он, молодой, энергичный, ничем не может помочь. Какой ужас! Какая же геометрия полезет при этом в голову.
— Сколько тебе осталось? — спросил, отдышавшись, отец. — Предметов, говорю, сколько осталось?
— Три.
Помолчали.
— А дальше что? Не решил?
— Не знаю, папа. Окончательно не решил.
— Пора, Сергей.
— Сам знаю, что пора.
Сергей встал, прошелся по комнате. Остановился у окна.
С улицы незаметно заползала в комнату вечерняя синева. От нахлынувших мыслей о будущем, от частого отцовского кашля неспокойно на сердце у Сергея. Выйти бы на воздух, походить по улицам, встретиться с товарищами. Но разве можно оставить отца одного!
Разговор в конце концов (в который уже раз!) перешел к его будущему — о чем же еще говорят родители с детьми в дни последних экзаменов в школе? Экзамены пройдут; школа — десять лет жизни — останется позади. А что впереди?
— Теперь время другое, папа, — сказал Сергей. — Возможностей разных много. У нас в классе Виктор Четунов на киноартиста хочет учиться, а Николай Серегин с Мишкой Прохановым в авиационный институт думают податься, Генка Зернов — в энергетический. Никто о военном училище и разговора не ведет. Не знаю… На всю жизнь закабалить себя!.. Не знаю…
Отец все эти объяснения и доводы неожиданно принял на свой счет: что вот, дескать, он, в прошлом кадровый военный, полковник, а не смог даже собственному сыну внушить уважения к своей профессии. Чтобы сын его слушал такие речи — ишь ты: «закабалить», — и не только слушал, но и сам разглагольствовал! Сергей был не рад, что завел этот разговор. Попробуй объясни пожилому да больному человеку, что ты и твои приятели и в мыслях не имели намерения посмеяться над его профессией. Что они в расчет как-то не принимали, будто их слова покажутся кому-то обидными. Говорили как есть — кому что нравится, кто как думает. Выражений не подбирали. Разве это плохо? Но объясни-ка попробуй все это отцу!
На его счастье, с работы вернулась мать.
У Елены Петровны имелся свой ключ от квартиры, но она знала, что дома сын, и позвонила — два коротких звонка. Они жили давно одни, без соседей, но Елена Петровна привыкла: два коротких звонка — это ее пароль, кроме того, она любила, чтобы ее встречали.
Разговор отца с сыном о профессиях сразу же был забыт.
Отец, дабы не производить удручающего впечатления, приподнялся с дивана, сунул ноги в тапочки и пошел на кухню ставить чайник. Через минуту там зашумела под краном вода, зазвенела посуда. Сергей хорошо знал, что отец делает это через силу, но остановить его не решался. Да тут такое поднимется!
Мать появилась в дверях, и по глазам ее можно было понять только одно: все вокруг распрекрасно и хорошо. Уже давно было принято у них в семье не интересоваться здоровьем отца, не спрашивать. Чтобы не фиксировать внимания на болезни. Чтобы не усугублять общего напряженного состояния. Всеми способами создавалась атмосфера спокойствия — внешним видом, поведением, разговорами, что никакого, дескать, опасения нет, что происходит самое обычное. Ну, приболел, ну, подзалежался, а что такого, разве уж и приболеть в его-то годы нельзя?
