— Пойдемте, — кивнул головой Саруханов. Оглянулся назад и крикнул: — Гусев, Аникеев, по местам!

Огневой рубеж находился метрах в полутораста от березняка.

Они двинулись к нему тропинкой, проторенной между деревцами, по гладко причесанным травяным кочкам; пересекли исхлестанную колесными шинами дорогу, ступили в перелесок, где из-под каждого куста выглядывали рыхлые, большие, как листья лопуха, шляпы чернушек. И пока они шли, Колотов напряженно думал, как повести себя с солдатами, что сказать, о чем спросить. Очень хотелось не ударить лицом в грязь, и вместе с тем он боялся впасть в крайность. «Сейчас за каждым моим взглядом, за каждым моим жестом наблюдают. К каждому слову прислушиваются. Лучше промолчать, чем наговорить глупостей».

Минуты три спустя они подошли к окопу. У края бруствера сидел солдат в плащ-накидке. Бруствер густо утыкан еловыми лапами, среди них — каска. Солдат держал в зубах, покусывая, травяную былинку и смотрел в поле. Заслышав шаги, он обернулся, расправил узкие плечи, вздернул подбородок. У солдата были голубые насмешливые глаза.

— Рядовой Илюшечкин ведет наблюдение! — доложил он.

Рядовой Илюшечкин на построении взвода отсутствовал, но был в курсе происшедших перемен. Его глаза испускали зайчики, свидетельствовавшие, что Илюшечкин — большой охотник до разных перемен.

Колотов отдал честь и неторопливо спустился в окоп, прошел из конца в конец, оценил глубину, потом стал внимательно разглядывать раскинувшееся впереди поле и кустарник.

— Все в порядке, товарищ Илюшечкин?

— Все в порядке, товарищ лейтенант.

— Какие объекты держите под наблюдением?

— Под особым наблюдением у меня кустарник, товарищ лейтенант.

— А почему каска лежит на земле? Почему вы без каски, товарищ Илюшечкин?

Илюшечкин неуклюже привстал над бруствером, достал каску, плащ-накидка его задралась, открывая тощие ноги.

— Голова устала, товарищ лейтенант. От каски голова у меня устает.

— Что? — Колотов посмотрел на солдата в упор. — Если снимете еще раз каску — получите взыскание.

И тут же, положив правую руку на край окопа, Колотов пружинисто вскинул свое легкое, натренированное тело наверх, на землю. Ни слова больше не сказав ошеломленному Илюшечкину, двинулся дальше. «С этим парнем придется повозиться, — думал он. — Чует мое сердце — придется…»

Саруханов шагал рядом. Они прошли несколько шагов по открытому месту и скрылись в березняке, который послушно расступился перед ними.

Заморосило. В нагнетающей тишине были слышны удары капель по глянцевитой листве.

— Очень трудно бывает настроить человека психологически, — сказал Саруханов, нарушив молчание. — Человек чувствует условность обстановки, как бы ты ее ни оговаривал, как бы ни обставлял. Все равно он знает: идут учения, и только.

«Это он насчет Илюшечкина, который был без каски», — подумал Колотов.

— Конечно, есть еще дисциплина, — добавил Саруханов.

— Мне кажется, что в конкретном случае речь должна идти как раз об этом, — сказал Колотов ровным, спокойным голосом. — У парня, по-моему, нелады с дисциплиной. Или я ошибаюсь?

— Да нет, не ошибаетесь, — усмехнулся Саруханов, запахиваясь плотнее в плащ-накидку.

Колотов подождал, не скажет ли Саруханов еще что-нибудь про Илюшечкина. Но тот молчал. Шел чуть впереди, зорко поглядывая по сторонам, и, возможно, ждал вопросов от лейтенанта. Или думал о чем-то своем, совсем не касающемся этого поля, болотины и занятых взводом позиций. Разве не мог Саруханов думать сейчас о чем-нибудь совершенно постороннем?

И опять Колотов едко посмеялся над собой. Ну, интуиция!.. Дома, в поезде, в тряской «Колхиде» пытался представить своего заместителя и не угадал. Даже близко ничего похожего на воображаемые картины. Виделся ему в тех представлениях некий широкоплечий, с круглым добродушным лицом крепыш сержант, с которым он ведет беседу где-то в укромном уголке — то ли на плацу, когда он пустынен, то ли в клубе, а может, в курилке. Сквозь плавающие космы сигаретного дыма хорошо говорить человеку, чего ты, собственно, хочешь. Какие планы строишь. Что ты наметил. Ты делишься замыслами, раскрываешь заманчивые перспективы. Ах как вспыхивали, как горели в тех представлениях яблочные щеки крепыша сержанта! Каким рвением были полны глаза! Сколько было повторяющихся «Есть! есть! есть!», произнесенных на разные голоса, с разными оттенками силы, но с одинаковой готовностью исполнить немедля, в наикратчайший срок указания подкованного всеми науками лейтенанта!

Честно признаться, Колотов сейчас и сам не мог понять, как могла втемяшиться ему в голову такая белиберда. Вот шагает рядом старший сержант Саруханов. У него умное, спокойное, полное достоинства лицо. Он знает свое дело, он хорошо исполняет его. Если бы вдруг Колотов не приехал — ничего бы чрезвычайного не произошло, ровным счетом ничего.

— Знаете что, Саруханов, — сказал, помолчав немного, Колотов, — я ведь только начинаю службу в полку, мне будет трудно, если вы не поможете. Я на вас очень рассчитываю, понимаете?..

Говоря это, Колотов напряженно смотрел Саруханову в лицо. Для него был сейчас очень важен этот разговор.

— Само собой разумеется, товарищ лейтенант, я буду делать все… Если бы вы даже не просили, я бы все равно действовал так. Да разве можно иначе, товарищ лейтенант? — сказал Саруханов просто.

В березняке зашелестела листва, тронул тонкие стволы ветер, толкнул в спину Колотова, потом развернулся и ударил спереди, закрутил, заиграл полами плащ-накидки. Веселый, добрый ветер.

У окопа, ловко скрытого кустарником, Саруханов представил Колотову сержантов Гусева и Аникеева. Первый был низкоросл и плотен, с открытым большим лбом, с глазами чуть навыкате. Второй, Аникеев, — высок и статен до изящества. По едва заметному различию интонаций в голосе, с каким Саруханов говорил с сержантами, Колотов заключил, что его заместитель благоволит больше к Гусеву.

«Еще два моих помощника, — думал Колотов, поглядывая то на Гусева, то на Аникеева. — Каковы они? Что представляют собой эти два парня?»

Они обошли позиции взвода дважды.

И хотя существовал порядок: старший по званию идет впереди, — они нарушили этот порядок; впереди шел Саруханов — он тут знал все, по его указаниям тут рыли окопы, устраивали ячейки для пулеметов, он был в ответе за глубину ячеек, за ширину бруствера, за маскировку, за выбор сектора для обстрела. А лейтенант Колотов шел следом за ним, присматривался, уважительно поглядывая на чужую работу.

Когда они достигли места, где траншея огибала высоту, Колотов постоял немного, посмотрел в пространство, покрытое кустарником и отделявшее их от болота. Саруханов без слов понял лейтенанта и показал на пулеметные точки — полоска кустарника и край болота были на их ответственности. Колотов кивнул, они повернули назад и зашагали молча, как бы еще раз оценивая свое траншейное хозяйство — насколько оно соответствует задаче.

На гребне, откуда тянулся ход сообщения в лесок, они сделали перекур. Отсюда на холмистую равнину открывался широкий простор.

Сергей Колотов был городским жителем. Но всякий раз, попадая в лес или в поле, он не переставал удивляться цвету травы и разным запахам и как-то по-детски реагировал на голоса птиц. Хотя осенняя трава, ее цвет и запах были для него просто запахом и цветом лесов и полей, он не воспринимал их в раздельности, как это умеют делать исконно сельские жители, которые знают, как пахнут полевая кашка, шиповник, колокольчики, ромашка… Зато он, Колотов, сильнее ощущал свежесть воздуха, покой…

Колотов стоял и глядел вокруг, и Саруханов стоял рядом, не зная, не догадываясь, что же такое привлекло внимание лейтенанта, и в недоумении прикидывал, не допущена ли им какая ошибка. После ночного марша и беспокойств на болотине простирающаяся впереди равнина была для Саруханова всего лишь плацдармом, на котором скоро придется показывать свое искусство и выучку, идти в атаку или отбиваться от наступавших.