Позже уральской нефтью интересовались предприниматели самых разных толков и масштабов. Среди них были и американец Шандор, и самарский помещик Малакиенко, и татарский промышленник Юзбашев. В 1913 году англичане создали даже акционерное общество «Казан Ойл Филдс».

Но все они не нашли нефти…

— На мой взгляд, — продолжал Казимир Павлович, — более обоснованна точка зрения противника Губкина. Хотя и в их позиции тоже много спорного…

Казимир Павлович улыбнулся уголками губ, довольный своей объективностью и глубоким пониманием слабых струнок каждой из борющихся сторон.

— В своих суждениях мы должны быть очень осмотрительными, — убеждал он Милованову. Пусть она поймет, в каком направлении нужно передать отчет. — Когда-то, возможно, здесь были благополучные условия для нефтеобразования. Более того, можно уверенно сказать, что в осадках Пермского моря в далеком прошлом была нефть. Но вспомним, в каких условиях происходило горообразование на Урале. Геология утверждает — надеюсь, вы помните из институтского курса, — что этот процесс был очень сложным. Вы только взгляните на эти вершины! Разве в этих нагромождениях, складках, в условиях коренных разрушений нижних горизонтов могла сохраниться на протяжении тысячелетий нефть? Не естественнее ли предположить, что она улетучилась через трещины в земной коре?

Людмила Михайловна чувствовала, как почва колеблется у нее под ногами. Она не может не считаться с этими доводами. Существующие приборы и инструменты пока что бессильны перед толщами земли. Как узнать, что похоронено на глубине сотен, тысяч метров?

— Мы так мало знаем эту область, что речь может идти только о догадках…

— Вот именно, — обрадованно подхватил Казимир Павлович. — Я очень рад, что мы в конце концов приходим к единому выводу… Мы говорим: «Да, нефть была здесь, но не дождалась нас». Те выходы нефти, «нефтяные ключи», которые вас, по-видимому, смущают и влекут, надо рассматривать не как признаки большой нефти, а, наоборот, как следы оскудевших месторождений. Это признаки кончины, а не признаки жизни. Согласны вы со мной?

Почва совсем ушла из-под ног. Милованова поняла, что Казимир Павлович уже давно, может быть, за десять-двадцать лет до этого, ответил на вопросы, которые волновали ее. Что могла сказать она в защиту своих предположений? Повторить, что она, как и многие другие исследователи прошлого, обнаружила асфальтиты? Как доказать, что «нефтяные ключи» бьют именно над живыми, а не оскудевшими месторождениями?

Полное отступление! С какой горячностью писала она свой доклад. Ей казалось убедительным требование отказаться от исследования горного плато и развернуть земляные работы в долине Белой. А Казимир Павлович разбил ее в пух и прах, и вот она сидит перед ним, как ученица, плохо выучившая урок.

— Однако не будем торопиться с выводами, — Казимир Павлович снисходительно улыбнулся, взглянув на нее. — Наш долг — возвыситься над спорящими группировками. Будем исходить из объективных возможностей. Перед нами огромный неизученный край, и наша задача — уничтожить это «белое пятно» на карте. Я не исключаю из нашей работы исследований долины реки Белой, но мы займемся этим в последнюю очередь — ведь долина должна быть отлично изучена нашими предшественниками, — иначе мы никогда не продвинемся вперед. До нас на этом плато не было ни одного геолога, по существу, мы открываем новый район, и я считаю нашу работу перспективной.

Добродушно засмеявшись, он добавил:

— Когда обследуем плато, спустимся в долину или махнем на Волгу. Одни исследуют от известного к неизвестному, другие поступают наоборот. Мы с вами выбрали второй путь. Не так ли?

Людмила Михайловна промолчала. Стараясь проглотить обиду, она некстати подумала: «На солнце шелушится лицо, придется надеть широкополую шляпу».

Буран не торопился выполнить распоряжение Ясави. После вызова в канцелярию прошел один день, второй, а он все еще ничего не мог решить. Хотелось уйти из аула, но удерживало какое-то безотчетное чувство, и он все откладывал и откладывал свой отъезд. Родители уже знали о разговоре Ясави с Бураном. Как-то отец спросил:

— В ауле болтают, что ты собираешься в город податься. Правда это?

— Ему виднее, как быть, — вмешалась мать.

Старик взглянул на нее с упреком.

— Лучше помолчи, старуха! А ты, Буран, послушай отца. Никто из тех, кто гнался за счастьем на чужбине, не догнал его. Посмотри на старого Шаймурата. Всю жизнь скитался, отвык от крестьянской жизни, от крестьянских дум. А чего добился? Разбогател? Не видно. Подошла старость, а у него ни угла, ни семьи. Зимовал в чужом, заброшенном доме. Думаю, ты не позаришься на судьбу Шаймурата. Не отпущу я тебя из дому, нет на то моего согласия. Мать стара, в доме нужна хозяйка. Подумай и о нас…

Разговору помешал настойчивый стук в дверь. Старик рассердился:

— Войди. Зачем стучишь? Не знаешь, в какую сторону открывается дверь?

Увидев Магиру, смягчился:

— Проходи, доченька. Зачем пожаловала? Не за мной ли?

— Отец послал за Бураном. Он ждет возле кузницы.

Старик засуетился:

— Сейчас придет Буран. Как же не пойти, когда Ясави зовет! — Взглянув на сына, сердито добавил: — Дождался!

Буран не торопясь допил чай, перевернул чашку. Встал, почистил в сенях сапоги, не спеша подпоясался ремнем. Старики следили за каждым его движением: отец — с укоризной, мать — с ласковым вниманием.

«Ясави не выдержал, — рассуждал Буран. — Наверно, снова будет уговаривать. Посмотрим, как это ему удастся! На сознательность будет бить или прикрикнет? С ним это бывает. Тем хуже для него».

Вокруг кузницы толпился народ, голос Ясави гремел в кузнице.

— Чего он разоряется? — спросил Буран у Ибрагима, стоявшего с виноватым видом.

— Галлям сбежал, — ответил тот. Халил добавил:

— Опять у кузнеца что-то стряслось дома. Говорят, гусей делят.

Он хихикнул в кулак и оглянулся: как бы не услышал грозный Ясави!

— А, Буран, здравствуй! — приветливо поздоровался председатель, выглянув из кузницы. — Проходи сюда… Вот эти друзья-товарищи, — кивнул он в сторону конюхов, — с самого утра не могут подковать пару лошадей. Прибежали ко мне, галдят, доказывают, что у нас в колхозе нет кузнеца. А я им отвечаю: «Не может быть этого! Не положено, чтобы колхозная кузница пустовала, да еще перед самым севом!» Вот теперь убедился, что друзья-товарищи морочили мне голову. Подкуй им лошадь, Буран.

Не дождавшись ответа, он крикнул:

— Эй, друзья-товарищи! Ведите своих скакунов!

Буран не стал отказываться. «Надо пособить председателю, — подумал он. — С каждым из них приходится возиться. Не привыкли еще люди к новой жизни… А подковать пару лошадей мне ничего не стоит. Так и быть, уважу просьбу Ясави… Подкую — и шабаш».

— Халил, чего пялишь глаза, тащи скорее уголь! — скомандовал Буран. — А ты, Ибрагим, берись за мехи!

На военной службе он сам ковал своего скакуна, не доверяя ротным кузнецам. И всегда получалось — лучше не надо. А там ведь кони не такие смирные.

— Поводите лошадок, — приказал он конюхам после того, как подковал. — Ну, как?

— Хайбат![9] — похвалил Халил.

— Видать, руки у тебя золотые! — вкрадчиво поддакнул Ибрагим.

Буран небрежно ответил:

— Похвалой запрягают дурака!

Так было принято говорить в Карасяе, когда хвалили в глаза. Не успели уйти конюхи, как подъехал Давлет.

— Кузнец, привез тебе пару плугов. Осмотри и подлатай! — пошутил Давлет. — Ясави строго-настрого приказал отремонтировать к вечеру.

— Он боится, что я убегу отсюда?

— Не знаю… Знаю только, что послезавтра выезжаем пахать. Тысяча гектаров, сам понимать должен!

Плуги нуждались в небольшом ремонте: у одного не держалось колесо, у второго болтался лемех — ослабла заклепка.

Буран всегда уважал Давлета, и у него язык не повернулся отказать ему.