Камиля не сопротивлялась, чуть слышно попросила:

— Только не здесь.

Потом наступила тишина! Ему чудился звон колокольчиков в цветке ландыша. Отчетливо слышался тихий свист крыльев летающих над головой ласточек. Он мог бы утверждать, что уши его улавливают шорох муравья, запутавшегося в складках одежды. Еще запомнилось: в ауле жалобно промычал теленок.

Она одевалась не таясь. Его позабавила ее попытка скрыть от него прохудившиеся пятки чулок.

— Камиля! Не торопись!

Ей показалось, что он не понял того, что произошло…

— Не надо, не надо…

Она заторопилась, как в былое время. Теперь перед ним стояла собранная, гордая женщина, маня своей недоступностью, строгостью. Неужели он опять потеряет ее?

— Завтра снова здесь, между рассветом и восходом! Придешь?

— Не знаю…

В ней боролись противоречивые чувства. Надо поскорее уходить. Уже проснулся аул. Их могут увидеть вместе.

Она ушла через поле, ступая по полевым цветам. Так ни разу и не оглянулась…

Этот день был самым длинным в жизни Бурана. Парень не знал, как скоротать время. С ожесточением бил он молотом, но и этот тяжкий и радостный прежде труд не приносил успокоения.

— Не понимаю, парень, что с тобой приключилось? — который раз допытывался Галлям. — Не пчела ли тебя ужалила? За все хватаешься и ничего толком не делаешь. Тебе самому теперь помощник нужен. Смотри, забыл положить в горн уголь, пособи мне… В тебе, парень, черт сидит! Вот что! Послушай моего совета, пойди к вдове Хадиче, она знает средство от пчелиных укусов и от кое-чего другого…

Кузнец хохотал до тех пор, пока смех его не перешел в кашель.

Совсем некстати пришел Ясави. Он придирчиво осмотрел отремонтированные жнейки и остался доволен.

— Вижу, ты освоился тут. Только недолго тебе тут оставаться, — сказал он Бурану.

— Как это так? — вскипел Галлям. — Я не останусь без помощника. Вон сколько заказов навалили! Надо сначала спросить меня, согласен ли я.

— Из Уфы прислали бумажку, что нам выделяют грузовую машину, и я сразу подумал про тебя, Буран. Ты ведь хотел стать шофером.

Буран промолчал. Это задело председателя.

— Так, значит, я ошибся? Тебе не хочется садиться за руль?

— Ошибки тут нет…

— Что с ним? — Ясави обернулся к Галляму.

— Да вот я советовал ему сходить к вдове Хадиче…

Ясави усмехнулся и вышел из кузницы. За ним последовал Галлям, рассказывая что-то о своей жене.

Под вечер в кузницу заглянул отец.

— Некогда нам с тобой и словом перекинуться, — начал он, поудобнее усаживаясь возле сына.

— Разговаривать лучше дома, — перебил его Буран. — Успеем наговориться вечером…

Отец, обидевшись, ушел.

«Чего я на него накинулся? — пожалел Буран, но не окликнул отца. — В самом деле, я прихожу домой, когда он уходит, он возвращается — меня нет».

…Камиля не пришла и на следующее и на третье утро.

Буран стал искать встречи с ней. Он подкараулил ее вечером возле колодца. Для отвода глаз попросил напиться; спугнув крикливых гусей, нагнулся над ведром. Она подумала: «Можно протянуть руку и потрепать его за уши».

— Напился? Уходи, Буран, — сказала сурово.

— Буду пить до тех пор, пока не дашь слово, что придешь.

— Я брошу ведро, — пригрозила Камиля.

— Нет, ты этого не сделаешь.

— Уходи, Буран. Вон в конце улицы идет Галлям.

— Он не дойдет сюда, повернет к лавке.

— За нами наблюдает старуха Мунавара.

— Она слепа и ничего не видит.

— А если увидит Хадича? Она насплетничает всем.

— Я окачу ее из ведра.

— Зачем нам встречаться? — уже умоляла Камиля.

— Об этом скажу тебе, когда придешь.

Как только Буран подошел к колодцу, Камиля поняла, что он не уйдет, не взяв с нее слова. Но ведь она твердо решила — аллах свидетель тому — не встречаться больше с ним.

— Ты совсем не думаешь обо мне!

— Я думаю о тебе все время.

— Пусть будет по-твоему, приду.

Он все еще не уходил.

— Иди же, иди!

Теперь он сам напоминал одну из тех суетливых птиц, которые бились над яром в то утро, когда он встретил Камилю. Перестав ходить по берегу взад-вперед, он присел на пенек. Да разве усидишь!

Деревня укладывалась спать. Неугомонная Хадича громко созывала домой своих безнадзорных малышей. С нижней улицы донеслась трель гармони и осеклась. Нет, это не Хайдарова тальянка. Мимо проскакал небольшой табун лошадей: мальчишки отправились в ночное. Интересно, куда они поехали, на заливные луга или к озеру?

На околице, возле коровника, свирепо замычал бык. Не Галлямов ли это бык носился по аулу, круша все на своем пути?

Потускнела гладь реки, ярче выступили на ней блики звезд. Успокоилась рыба, не слышно ни одного всплеска. Несмело заквакали лягушки.

Короткая летняя ночь принесла прохладу, звонкую тишину и покой. Что задержало Камилю?

Она появилась неожиданно.

— Ждала, пока заснет аул. Выскользнула из его объятий.

— Отпусти, Буран… Неужели ради этого хотел встретиться?

Он не сумел скрыть обиду.

— Разлюбила?

И снова, как и тогда, он явственно услышал шорох птичьих крыльев, шуршанье ночного ветра, несшего с лугов дурманящие запахи полевых цветов.

Горячими губами прикоснулся к чутким ее плечам и спросил:

— Почему не отвечала на письма? Почему не дождалась меня?

Она робко дотронулась до его волос — хотела растормошить их, как бывало раньше, до его отъезда на военную службу, да раздумала, опустила протянутую руку.

— Устала ждать. Видишь, я ничего не таю от тебя. Не знала, вернешься ли ты…

Он был благодарен — она ни разу не произнесла имени Хамита. В глазах ее — два крошечных неба со звездами, в каждом глазу — по луне.

Всматриваясь в ее лицо, он заслонил небо, и вдруг в глазах исчезли луна и звезды. Вот так же она была с другим в лунную ночь… Буран невольно отодвинулся и отвернулся.

Камиля почувствовала перемену. И на что она надеялась? Разве исповедь смягчает мужское сердце? Гордость не позволила унизиться, самой потянуться к его губам. Она потеряла его, потеряла навсегда. Не бывать тому, о чем мечталось бессонными ночами!

Молчание длилось долго…

— Мне пора, — проговорила Камиля, надеясь, что Буран задержит ее.

Глядя на ее торопливые сборы, он спросил:

— Завтра встретимся?

Она не уловила в его голосе ни тревоги, ни любви. Ничего не ответив, Камиля пошла, как и в первый раз, через поле, по весенним цветам. Он глядел вслед, не желая спорить с судьбой, чуть слышно повторяя:

— Она не моя… Она не моя…

Новая песня его была так не похожа на ту, которую он пел совсем недавно, в день своего возвращения.

Солнце — лучшее лекарство от всех болезней. Грешно жаловаться на боль в суставах, когда так греет солнце. Оно горячит кровь, молодит душу. Неисчислимы дары солнца!

Сбросив камзол и войлочную шляпу, Шаймурат подставил под благодатные лучи свою лысую дынеобразную голову. Хорошо!

В такой день забываются все неурядицы жизни. Старик старается не думать о тех неприятностях, которые тревожат душу, как вот эти назойливые осы, летающие над кухней. Кухней Шаймурат называет сложенную из камней под открытым небом и кое-как обмазанную красной глиной печку.

Плохо, когда захромает конь. Плохо, когда выйдет весь запас соли и из-за такой мелочи приходится ехать на базар. Но хуже всего, когда начальники не ладят меж собой.

С самого утра Шаймурат незаметно наблюдает за ними. На заре, еще до того, как задымила кухня, поспорили Казимир и Людмила. Она хотела ехать в долину, а Казимир отменил ее поездку. Разговор был короткий, но Шаймурат уловил нотки раздражения в голосе Казимира, Ученым не подобает спорить из-за мелочей, а эти неуживчивые какие-то, точно карасяйские бабы.

Вот Хамзин, тот ведет себя иначе. Солидный человек! За время работы у геологов Шаймурат изменил свое отношение к нему. Башкир, а в какие ученые выбился! До революции кому могло прийти в голову, чтобы, скажем, губернатор был из башкир, или старшим в аулах, или доктором, или адвокатом… Не было и ученых, в темноте жил народ. И теперь мало еще инженеров и докторов, поэтому Шаймурат гордился Хамзиным. Башкир, а вышел в люди.