Все эти данные прежде всего нужны мастеру. Это для него составлен маршрут движения. Он как бы предупреждает бурового мастера: «Пока дойдете до следующего села, вам придется преодолеть два оврага, перейти вспаханное поле, перебраться через болото». Бурильщик знает, что каждый пласт требует особого подхода к себе. В одном случае можно повысить давление на долото, а в другом нельзя; на одних пластах можно увеличить оборот долота, а на других это приведет к аварии.

Геолог продолжал:

— Продуктивная толща ожидается на глубине семисот метров.

У мастера на миг возникло сомнение: семьсот метров — условный забой, об этом говорил сам Белов. А если нефти не окажется и на восьмистах метрах? Можно ли пройти с этим инструментом тысячу метров?

Но о сомнениях мастера никто не должен догадываться. Сомнение у руководителя рождает неуверенность и панику у подчиненных. Он должен исходить из того, что нефть наверняка есть.

Ага Мамед посмотрел на главного геолога. Взгляд Белова будто говорил: «Держись, у нас сегодня счастливый день!» Тут же сидят Казимир Павлович и Сагит Гиззатович. Они внимательно слушают Белова. Людмила Михайловна порозовела от волнения. О чем она, интересно, думает?

А думала она вот о чем: «Начало положено. Впереди тысячи испытаний. Подумать только, на Урале будет нефть!»

Она смотрит на вышку. Вершина вышки уходит ввысь, и чудится — она достанет до пушистых облаков. Доски пахнут свежей сосной и блестят на солнце, как свежий мед.

Сверху, словно щупальца, свисают стальные тросы. От грязевого насоса к вертлюгу поднимается толстый шланг, похожий на хобот слона.

Но команде Птицы вахта заняла свои места. Бурильщик встал возле станка, у тормозов. Помощник его и еще один рабочий подошли к ротору. Буровая машина ожила. Завертелся большой маховик парового двигателя. Загромыхал бурильный станок. Шумно задышал насос. Долото ушло в колодец. И тотчас глухо загрохотало под землей.

Медленно и бестолково кружатся хлопья снега. На елях выросли белые шапки. Вокруг одиноко стоящих деревьев намело сугробы.

Миллионы снежинок, падая с молочно-белого неба, запорошили следы лесных зверей и птиц. Только один глубокий след голодного волка петляет в чаще.

Каждую зиму, когда становилось трудно добывать пищу, хищник спускался в долину Белой. Ему без труда удавалось пробираться в карасяевские сараи и овчарни. И сейчас он направлялся туда. Шел осторожно, принюхиваясь.

На опушке леса голодный зверь растерянно остановился: всюду горят огни, грохочут станки. Непонятный, пугающий шум заставил серого уползти обратно в чащу.

Медленно и лениво падают снежные хлопья. Волк осторожно выходит на опушку в другом месте, и перед ним снова огни, снова его встречает гул машин. Люди и машины повсюду, от них никуда не уйти.

Подняв морду, волк закрыл глаза и заскулил. Постепенно визг перешел в протяжный, тоскливый вой. В нем слились огорчение и злоба, жалоба и страх. Вой пополз по долине, многократно повторяемый эхом в лощинах и ущельях.

Серый хищник устремил в белую мглу светящиеся холодным пламенем глаза, точно надеясь, что видение исчезнет. Вскоре ответный вой донесся из чащи. Видно, не один он скулил от неудачи, выл от тоски.

Серый хищник, громко лязгая зубами, повернул в горы.

…Небо на востоке уже начинает сереть. Танхылу проснулась, услышав далекий и жалобный вой волка. И уже не могла больше заснуть. В последнее время ее часто будили незнакомые голоса и грохот машин.

За перегородкой спит сын. Рабочие брюки, резиновые сапоги и телогрейку он оставляет на ночь в чулане. Они пахнут керосином, смазочным маслом, их нельзя держать в избе.

Закир дежурит в канцелярии. Танхылу одна, никто ей не мешает поразмыслить над своей судьбой. С появлением нефтяников пропал покой. Временами казалось, что ее изба и избы соседей вместе с Девичьей горой и Белой перенесены из спокойной долины, где они до сих пор находились, куда-то в другой, шумный край. Появилось много чужих людей. Каждый из них куда-то спешит, чего-то ищет, о чем-то шумит. И каких только людей не перебывало нынче в Карасяе! Русские и азербайджанцы, татары и казахи, мордва и чуваши. Аул стал похож на ярмарку. Только на ярмарках бывает так шумно и бестолково.

Танхылу чувствовала себя чужой в этом новом, незнакомом Карасяе. Улицы и дома остались как будто те же, колодцы и амбары стоят на месте, однако аул стал совсем другим.

Появились новые дома, землянки и палатки, в которых поселились люди. И какие люди! Женщины, прибывшие вместе с нефтяниками, носили слишком короткие юбки, обнажающие колени. Это неприлично. Чужие слова и незнакомые песни вызывали грусть по старому, тихому и уютному Карасяю. Хотелось, чтобы все это оказалось сном и чтобы он прошел скорее без следа.

Старая женщина вздохнула. Нет, этот сон не проходит. Лето сменилось осенью, осень — зимой, а чужие люди не собирались уезжать, наоборот, прибывали все новые и новые. Тесно стало на улицах, в лавке, всюду.

Пришлые люди привезли с собой не только машины. Старая женщина брезгливо поморщилась: по ночам стали таскать кур и гусей. Раньше никогда в Карасяе не запирали дверей, а теперь купили большие замки и прибили к дверям надежные крючки. А как сквернословили пришельцы! С утра до вечера они ругали свою и чужую мать. Будто эти рослые мужчины вдруг возненавидели тех, кто их породил.

Самый никудышный карасяевец никогда не посмел бы поносить ту, которая дала ему и ему подобным жизнь…

Сын спит за перегородкой. Он мог бы быть таким же старательным и прилежным крестьянином, как и другие карасяевцы. Но Буран избрал другую тропу жизни. Приезжие люди отняли у Танхылу сына. Геолог, живущий у них на чистой половине избы, больше интересует сына, чем она. Артем, которого все звали Артемом Алексеевичем, дает сыну свои книги, частенько беседует с ним. Это льстило старой женщине и в то же время пугало ее. Казалось, что приезжий торопит ее сына порвать с деревней, встать на другую дорогу, по которой никогда не ходили отцы и деды.

И все же, несмотря на свои опасения, она не могла сказать ничего плохого о квартиранте. Если нет дома старика, он помогает колоть дрова. Не стесняется носить воду, но Танхылу не позволяет ему. Что могут подумать соседи?

Чем больше он живет, тем отчетливее Танхылу чувствует, что инженер становится близким их семье человеком… Еще девочкой — это было давным-давно — ее учили, что русские — плохие люди, русскими пугали детей. Считали, что иноверцам нельзя подавать общую посуду: ведь русские едят мясо свиньи, самой грязной твари на земле! Танхылу так и делала: она завела для геолога отдельную посуду. Однажды, увидев, как он напился воды из стакана, которым пользовались все, несколько раз прополоскала стакан кипятком.

Скоро рассвет. Можно еще вздремнуть на мягкой перине, на которую пока еще никто не покушался.

Вскоре Танхылу снова проснулась и отчетливо ощутила тишину. Взглянула за перегородку. Сын уже встал. Убрал за собой постель по солдатской привычке. Прильнула к окну, чтобы посмотреть на него. Буран вскидывал руки, опускался на колени, вставал и снова опускался. Можно подумать, что молится. Сын объяснил ей, что надо тормошить тело по утрам, чтобы оно не теряло бодрости.

Пока сын был во дворе, мать вскипятила молоко, сварила кашу, нарезала пшеничный каравай — колхозного хлеба нынче много в каждом доме.

Танхылу приготовила завтрак и для квартиранта. Геолог встает рано и любит пить черный кофе. Она и ему подает испеченный ею свежий хлеб; хлеб, который покупает геолог в лавке, сырой и черный.

Он терпел сколько мог. Но человеческому терпению тоже наступает конец. Так случилось и с Бураном.

После возвращения с экспедицией в Карасяй Буран читал в глазах односельчан осуждение. Ему чудилось торжество во взгляде Ясави. «Попомнишь мое слово!» — как бы говорил он. Галлям при встрече избегал смотреть ему в глаза, старался скрыть горький упрек: «Не захотел остаться моим помощником, так получай за свою гордость! Променял должность кузнеца на конюха. Срам и стыд для такого парня!» Кабир откровенно злорадствовал, Давлет сочувствовал, а отец сердился.