То ли Людмила Михайловна не поняла, что карта нужна к утру, то ли вообще не придала значения его просьбе, но когда утром он зашел к ней, то увидел на столе чистый лист ватмана. Причесываясь перед маленьким зеркальцем, Милованова спокойно объяснила: вечером у нее в лампе кончился керосин, и она не хотела беспокоить Шаймурата, но если карта так ему нужна, она сейчас же за нее сядет.

Белов решил, что над ним издеваются, и вспылил. Ему вдруг показалось: она знает о том, что нравится ему, и думает, что ей все сойдет. Он накричал на нее, напомнил, что ложка хороша к обеду, а крашеное яичко к Христову дню. И еще что-то наговорил о том, что больше всех пороков ненавидит лень и сонливость…

Теперь, когда карасяевцы и без контурной карты согласились уступить землю, проступок Людмилы Михайловны не казался ему таким уж большим преступлением, и с запоздалым сожалением он думал о том, что погорячился и наговорил много лишнего. Белов боялся, что Людмила Михайловна опять на него надуется, как в первые дни.

Но свежее летнее утро не располагало к печальным мыслям, и Белов бодро решил, что все как-нибудь обойдется. По приезде он, пожалуй, попросит у нее прощения. Она нахмурится и скажет сердито: «Не надо об этом, мы оба виноваты». Ведь она тоже хочет найти нефть, а он везет ей радостную весть о скором открытии буровой конторы!

Временами Казимир Павлович терял сознание. Он как бы блуждал в густом тумане, и события, о которых он вспоминал, дробились на какие-то бесформенные куски, бессвязные обрывки. Тело металось в горячке, горло пересохло, в ушах стоял звон.

Казимиру Павловичу мерещился океан. Он хотел окунуться в холодные волны, но его не пускали чьи-то цепкие руки. Из тумана выплывало лицо Шаймурата. Обрадованный Казимир Павлович умолял отвести его на вершину горы: там снег и легче дышится.

Лицо Шаймурата исчезало, оставался только багровый брезент палатки и знойный, раскаленный воздух, как из горячей печки.

Приступ малярии повторялся через день. Один только день оставался Казимиру Павловичу для работы и для того, чтобы набраться сил для борьбы с очередным приступом.

И вот снова начинает его знобить. Хочется горячего чаю, хочется, приняв хину, закутаться в одеяло и лежать без движения, не дыша.

— Эй, кто там есть?

Голос старческий, с хрипотой, немощный.

— Чего тебе, Казимир? — спрашивает Шаймурат, просовывая голову в палатку.

— Крепкого чаю.

— С листьями смородины?

— Да, конечно. Что у нас нового?

Старик опускает глаза, внимательно разглядывает полог палатки.

— Людмила бросает нас.

— Принеси чаю и позови ее.

Давно ли он, старый человек, опытный геолог, уговаривал Людмилу Михайловну податься в дебри Южного Урала, искренне желая увлечь ее трудом искателя и исследователя? Это было всего полгода назад. И он уговаривал ее искренне, веря в успех дела. А теперь Милованова собирается бросить экспедицию, и у него нет уверенности в том, что ей следует остаться здесь, нет тех добрых и ярких слов, которыми можно было бы зажечь юную душу. Погас внутренний огонь, который освещает путь человеку. Когда же пришло это безразличие?

Казимир Павлович старается придирчиво разобраться, когда и что убило в нем веру в себя, веру в науку.

Быть может, это случилось в день приезда Белова? Или когда Москва с подозрительной быстротой дала согласие прислать буровое оборудование? Или когда перед ним сидели опытные сейсмологи, беспристрастно читая свою картограмму?

Он не может установить точную дату, когда его душу охватила апатия. Видимо, из множества сомнений и огорчений родилось безразличие.

Но он не собирается мириться с этим. В нем еще не все потухло.

Из груди вырывается стон, не хватает воздуха. «Проклятая болезнь отняла все силы! Только бы подняться на ноги, крепко встать на землю, тогда еще повоюем!»

Утром, во время завтрака, он невольно подслушал разговор землекопов. Один из них сказал: «Я думаю так, что лопатами не добраться до нефти». Другой ответил: «По-моему, тоже — не добраться». Первый продолжал: «Слыхал я, главный геолог собирается открывать буровую контору. Вот у него, чай, можно заработать!» Второй поддержал его: «Наверно, можно».

И они тоже только и смотрят, куда бы сбежать!

Казимир Павлович услышал легкие шаги Миловановой. Ему вдруг захотелось пожаловаться ей, добиться ее сочувствия.

— Можно к вам?

— Прошу.

— Я и сама, без приглашения, собиралась зайти попрощаться.

— Садитесь, — попросил Казимир Павлович. — Я рад вас видеть. С удовольствием поменялся бы с вами местами.

Ей стало жаль старого и больного человека.

— Вам следовало бы лечь в больницу, заняться лечением.

Сочувственные слова вызвали неожиданную реакцию. Нет, он не хотел быть жалким в ее глазах.

— Это все пустяки. Конечно, придется недели две поваляться в постели, но, черт возьми, рано или поздно малярия отстанет.

— Возле вас нет близкого человека. Вам следует беречь себя.

— Оставим этот разговор… Какие у вас планы? Надеюсь, вы не в обиде на меня?

— Что вы!

— Белова навязали вопреки моей воле…

— Забудем это.

— Нет, не забудем… Есть вещи, с которыми не шутят. Артем Алексеевич с жаром взялся за подготовку бурения. Сложилась редкая ситуация: под крылышком одной экспедиции мирно уживаются две. Боюсь, что мое попустительство дорого обойдется. Кроме всех доводов против бурения, которые я приводил, есть еще один очень серьезный. Везде — и в Техасе, и в Баку, и в Ираке, и в Венесуэле — нефть залегает не в таких древних структурах, как уральская.

— Вы не волнуйтесь, — мягко успокоила Людмила Михайловна. — Сами понимаете, рано или поздно все равно пришлось бы бурить. Другого способа проверки противоречивых гипотез нет. Надо смириться с тем, что делает Белов. У вас совесть чиста.

Великорецкий откинул одеяло, точно собираясь вскочить.

— А кто будет отвечать за промотанные миллионы? К ответу потянут Великорецкого. Скажут: «Кому доверили экспедицию? Тебе. Куда смотрел, у кого на поводу был? У мальчишки?!»

Миловановой не хотелось продолжать этот разговор. Она пришла прощаться.

И хотя Миловановой было приятно, что Казимир Павлович ругает крикуна и грубияна, но природная честность взяла в ней верх, и она сказала неохотно:

— Белов тоже рискует.

Упоминание о Белове взбесило старика.

— Вы думаете, я боюсь риска? Я не выношу громких и пустых слов. В Туркмении тоже были такие «смельчаки» — поторопились заложить скважины, а потом пришлось их законсервировать. А «смельчаков» будут судить!..

Людмила Михайловна не находила слов, чтобы утешить Казимира Павловича. Она сама нуждалась в утешении.

Ссора с Беловым открыла ей глаза на все. И как она раньше не разглядела, что главный геолог — просто-напросто самовлюбленный, ограниченный человек! Он даже не нашел нужным объяснить ей, зачем ему понадобилась эта нелепая контурная карта с вышками. Верно, для каких-то очередных махинаций… И кто ему дал право кричать на нее? Пожалуй, ее больше всего злило сейчас то, что она растерялась тогда, не дала ретивому крикуну достойной отповеди.

Обидно, что она так ошиблась в Белове: принимала его за человека, который призван найти нефть на Урале. Он, может быть, и найдет нефть, но она не согласна быть слепой исполнительницей чужих честолюбивых планов. И дело тут не в славе. Сначала Великорецкий, а теперь Белов, каждый по-своему, отняли у нее чувство вдохновенной радости, которое должно сопутствовать самоотверженному и тяжкому труду скитальца-геолога. Они убили ее мечту, а работать из-за одной зарплаты, как Хамзин, она не хочет.

Нет, лучше уехать!

— Прощайте, Казимир Павлович. Что передать Москве?

— Прощайте, Людмила Михайловна, — устало откинулся на подушку Великорецкий. — В Москву я подробно напишу. Пусть Шаймурат отвезет вас на станцию.

— А как же вы один останетесь? — запротестовала она.