– По долгу совести.

– От жалостливого сердца.

– От своей совестливости.

Так объяснили ему те, кому помогала мать всю свою безрадостную жизнь.

И пораженный, он спросил себя:

«Неужто ж долг этот совести такой ужасный?»

И понял:

совестливость это такая страшная сила, сильнее, пожалуй, и самой корыстности, и может совсем оголить человека!

Чуя всем существом своим, как непосильно человеку божеское по высоте своей и – жестокости, видя единственное спасение в человеческом – в милосердии, он понял, откуда оно:

да только от совестливости!

Матери уж не было в живых.

И ему оставалось одно: идти на могилу и просить простить его –

– по неведению и недогадливости осуждал ее!

Жизнь в доме, какую привык Тимофеев видеть с детства, его не прельщала.

И с возрастом он решил ступить на свой путь – по-другому начать жизнь.

– в конце которой ровь и гладь.

И эта ровь и гладь жизни представлялась ему не в лежебокости, не в плевании в потолок, нет, совсем, совсем нет:

он отрекается от ненужных тревог отца и забот матери, он берет другую тревогу и другую заботу.

– безукорно.

Будущее, какое готовилось ему и по воспитанию его и по состоянию Тимофеевых, было в смысле всяких удобств и власти очень большое:

он предназначался для отцовских дел вместе со своим братом.

Все, чему завидуют люди, – деньги и положение, все это было перед ним, стоило ему только, нисколько не раздумывая, пойти по указанной отцовской дорожке.

А он все сжег и пошел по-своему.

С первого шага своей самостоятельной жизни Тимофеев встретил на пути препятствие.

И там, где искал он ровности, оказалось, нет и не было никакой.

Правда, говорится в сказании о льве и старце¹⁰¹:

– и уж если человек примется очень стараться, жди беды, а зверь неразумный – и подавно.

И если лев, опекая коня, довел коня свирепостью своего вида и подозрительностью до вопиющего ропота и отчаяния – лев, за вынутую старцем занозу, служа старцу, сопровождал коня, когда несчастный конь старцу воду возил, – глупый, старательный человек, охраняющий заветы, может довести другого – «коня!» – до полной безнадежности, коню старцеву позавидуешь!

Тимофеев, найдя жизнь отцовскую неправедной, стесняющей жизнь других, положил устроить свою жизнь, –

чтобы от его деятельности не только никому не было стеснения или принуждения, а было бы всякому легко и свободно.

И он не сомневался, что может облегчить трудную жизнь, которую видел вокруг себя.

Нелегкая потащила его за границу:

там за рубежом найдет он указания, как сделать так, чтобы из его деятельности была польза всем страждущим, трудникам жизни.

Есть великие призывы человека о царстве человеческом на земле – большие кличи к человеку о человеке, о его царстве и о его воле и о его свободе, и на эти призывы и кличи идут не только одаренные, но и летит мошкара. И мошкара по ничтожному свойству своему опорочивает и умаляет их.

И всякий, кто вздумал бы судить по призыву обо всех откликнувшихся на него, глубоко ошибется, как и тот, кто по мошкаре начал бы суд о призыве.

Тимофеев поехал за границу и само собой в Швейцарию¹⁰²: хотелось поскорее всему научиться, – а где, как не в Швейцарии, найдет он и товарищей и учителей!

Большая была тогда у него горячка.

И когда после уж спросит он себя, что питало эту горячность его тогдашнюю швейцарскую, он ответит:

только жалость, только сердце, и никакие рассуждения.

Всякие рассуждения его – вся работа мысли его только выговаривала тихие шепоты сердца.

А сердце горело жалостью.

Ему просто совестно было перед другими, кто жил хуже его. И чтобы успокоить совесть, он и стал рассуждать о желаемой легкости и гладкости жизни и, наконец, принял решение отказаться от всех отцовских благ и выйти в мир свободным – безо всего.

Не взяв от отца ни копейки, с грошами, скопленными на уроках, поехал он прямо в Цюрих.

Тимофеев приехал в Цюрих с такими чаяниями и с такой открытостью –

на все готов!

Все дни он просиживал в русской читальне и все, что было запрещенного или чего трудно было достать в России, все, кажется, перечитал до последнего листка.

И так жил он, полуголодный, почти без сна –

чтобы только все узнать и начать дело!

Понемногу завязались знакомства. Но близко ни с кем не сошелся: самый младший – все были старше его.

Цюрих – сущее кладбище, и, когда зарядит дождь, тишина там наверху такая! – только часы звонят.

Сначала-то он часов и не заметил, но потом, когда добрую половину загреб литературы да изголодался, и слышит:

часы – звонят!

Как на кладбище.

И напала на него тоскущая тоска –

Кажется, все бы отдал, только бы – назад в Россию.

Но как же так ехать с пустыми руками?

Тут нашелся один – печальный человек – Мушкин.

Из всех этот Мушкин один отнесся к нему душевно и вызвался помочь: будет с чем ему в Россию ехать!

И действительно: за четвертной принесли к нему сундук – не простой, – двудонный сундук и стенки – двойные, и все так чисто сделано, никому и в голову не придет, и никто не схватится, что и пустой сундук, а полон добра – «литературы» во сколько!

Теперь можно было и в Россию ехать – не стыдно.

Вот он какой Мушкин – добрый человек и внимательный.

На Мушкина смотрел Тимофеев как на благодетеля своего, не знал чем и отблагодарить.

А Мушкин – добрый человек, печальный человек еще душевнее стал: повел Цюрих показывать – все в читальне, за книгой, один-то Тимофеев ни разу и не спускался сверху в город – зашли в ресторан, выпили испанского и с колбасой испанской.

Мушкин попросил взаймы –

– до зарезу! через неделю обязательно!

Ну, как тут быть, отказать невозможно:

Тимофеев все, что было у него, все и отдал.

Так, пустяки оставил себе – как-нибудь обойдется, на неделю хватит.

А больше приятеля и не видел: слышал, уехал Мушкин в Женеву.

Прошла неделя, – нет и нет: забыл видно.

Тимофееву уезжать надо – сундук стоит – единственное добро – ждет: пора, пора! А не то, что на билет, за комнату нечем заплатить.

Ну, как тут быть, не хорошо, а пришлось сказать.

Сжалилась учительница Судакова, бывалый человек из Москвы, попеняла она Тимофееву – оказывается, Мушкину в деньгах давно уж никто не верит, и это всем известно, и не впервой такое! – дала денег на дорогу, добрая душа!

На радостях забыл Тимофеев все свои голодные мытарства, забрал сундук – слава Богу! – и в Россию.

И благополучно границу переехал – сберег сундук, единственное добро свое, тяжелый такой, а на глаз пустой.

И прямо в Москву.

Приехал Тимофеев в Москву, а что ему дальше делать, и не знает.

Дал Мушкин адрес – к кому в Москве обратиться сундук использовать, да раньше осени того человека в Москве не будет.

Тимофеев жил в Москве, и одна была дума: дождаться ему поскорее того человека, знакомого Мушкина, и начать делать.

Как-то в самом начале осени встречает он Судакову и очень ей обрадовался и все рассказал, как сундук перевез через границу и как ждет теперь свидания, которое решит его дело.

Холодно слушала его Судакова, неприветливо – он сразу это заметил, а все стоял и, проговорив свое – за месяц в Москве он ни с кем слова не сказал! – ждал уверенный, что и на этот раз, как там в Цюрихе, она поможет ему: она укажет, к кому обратиться.

Ответ Судаковой был совсем неожиданный, и не сразу ответила она ему, и он стоял, ждал –

Тимофееву никуда не надо ходить, ни по каким адресам – вот какой был ответ – все равно никто его не примет, потому что ему не доверяют.