– Главное, смелее и ничего не думать!

Баланцев вышел на кухню.

И все там осмотрел, все кастрюли.

И вернулся довольный.

– Овсевна молодец, обед будет царский!

Но Антон Петрович ничем не отозвался: он так все и сидел неподвижно с закрытыми глазами.

– Антон Петрович, слышите, пора!

С болью раскрыл глаза несчастный.

– Мучитель, – прошептал он, и побелевшие губы его дрожали, – мучитель мой!

Баланцев вдруг и сам поддался:

зачем это он все делает, всю эту кутерьму заварил?

Или не изжил еще привычку – играть шута горохового? – в те годы-то свои обреченные, ведь, как он откалывал, чтобы только как-нибудь продержаться!

Ни слезами, ни проклятиями, это уж дело испытанное, ничего не возьмешь, – таков уж подлец человек, подлее и грубее всякой твари на земле!

Впрочем, рассуждать некогда, надо было прихорошить хозяина – размякший от жары, Будылин напоминал какой-то постоялый рассольник.

Баланцев заставил его умыться, сам пригладил ему волосы.

Но и умытое лицо Будылина флуоресцировало необыкновенно.

И в таком несмываемом виде встретил он гостей.

Не доставало только Задорского.

И когда гудел лифт, Антон Петрович срывался к двери:

– Не Задорский ли?

Маша беспокоилась не меньше.

Насилу-то дождались.

За обедом Овсевне помогала Нюшка, – расфуфыренная она была какая-то особенно зверская в белом.

Все шло неожиданно ровно и гладко, честь честью.

И только одно тревожило Баланцева: идиотская растерянность и гробовое молчание самого хозяина.

Задорский выручал своим разговором – все его и слушали.

Оттого и сап, и чавканье, и прихлёб Будылинский не так были внятны.

Ну, обед сошел благополучно.

Антон Петрович вдруг багровый весь от волнения, чуть не плача, стал просить Машу пройти с ним посмотреть его философскую комнату.

Маше и в голову не приходило, да и никак ей не догадаться, что решительная минута наступила.

В волнении Антон Петрович даже забыл закрыть за собою дверь.

Ни минуты не медля, все, как учил Баланцев, с всхлипом пал Будылин на колени и, забыв все слова, только кланялся до земли, как перед иконой, кланялся и исступленно смотрел –

Маша оторопела, не веря глазам, не понимая.

А он, всхлипывая, продолжал стучать лбом об пол.

Задорскому, случайному свидетелю необыкновенного объяснения, – он вошел в комнату из любопытства, желая посмотреть, какой такой диковинкой задумал Антон Петрович удивить Машу, – с первого взгляда показалось, что Антон Петрович чего-то уронил и шарит по полу.

А сам Антон Петрович, елозя по полу, не видел ни Маши, ни доктора и, конечно, ничего не ронял и не шарил.

И единственное слово вдруг вырвалось у него и было оно полно непомерной гордыни, признания и отчаянной жалобы:

– Я русский, сын русского, но убеждения мои и моя вера – зенитная тля!

– Антон Петрович, встаньте, что с вами?

Маша теперь поняла и ей было неловко перед Задорским.

Задорский, улыбаясь, тихонько вышел – он тоже понял.

Антон Петрович быстро поднялся и сразу же сел на диван. Заученные слова, в которых для него заключались все философские его рассуждения и обличения врагов, сказанные им вдруг, вывели его из беспамятства.

– Я согласен. Я переменю и фамилию и имя. Я больше не Антон Петрович Будылин – я Антоний Петров Быков⁹⁶, Antonio Deo Sancto на Сытном рынке, гранит. Пусть будет по-вашему, но я не могу, – Антон Петрович закрыл глаза, – я не могу. Я вызван на состязание – померяться силами – и возьму верх. Я всех покорю, я отдам не только мою жизнь – добро невелико! – а и все мои таланты видимые и невидимые, словом иже делом –

Между тем Задорский шепнул Баланцеву, Баланцев Тимофееву.

И уже втроем подошли к двери.

Антон Петрович с закрытыми глазами продолжал бормотать что-то совсем несвязное: из молитв что-то.

– Да покажите же нам ваши диковинки! – перебила Маша.

Антон Петрович открыл глаза и, никак не ожидая увидеть ни Задорского, ни Тимофеева, ни Баланцева, в ужасе вскочил с дивана.

– Что я хотел показать? фарфоровую собачонку? Но это не та, не фарфоровая. Это настоящая фарфоровая! – и стал отчаянно шарить по столу.

– Да вот она стоит! – ткнул пальцем Баланцев.

– Я ее украл в писчебумажном магазине Деллен! – неожиданно для себя крикнул Антон Петрович и сразу присмирел, как напроказившая собачонка.

Всем стало неловко.

Рассматривали и трогали собачонку.

– Цена ей двугривенный, не стоило марать рук! – сказал Баланцев.

И вдруг Антон Петрович заплакал.

– Антон Петрович, не хорошо так убиваться, эка беда! – уговаривал Тимофеев.

А он положил голову на стол и, мотая головой, плакал.

– Антон Петрович, перестаньте! – дергал за руку Баланцев.

Ничего не помогало.

И только когда Нюшка подала самовар, самоварная упоительная мурмольня подняла Антона Петровича.

Помятый, исслюненный пошел он за гостями в столовую.

А Маша была такая веселая, так ей было весело –

– Вы хоть бы чаю выпили, Антон Петрович!

Тимофеев пододвинул горячий стакан: жалко ему стало Будылина.

– Ничего мне не надо, ни чаю, ни сахару, я знаете, Александр Николаевич, вроде как посторонний совсем на этом свете.

А чай шибанул ему в нос, и он робко потянулся за ложечкой:

– Я, как перед Богом вам, Александр Николаевич, больно отказаться от мечты всей жизни. Как я ее добивался!

– Никто вас не осудит, Антон Петрович. Если бы это драгоценность какая –

– Я совсем не про то, я – я мечтал – я устранен –

– Да бросьте вы вашу эту дурацкую фарфоровую собачонку! Эка беда, ну скажут, по нечаянности, обознался!

Баланцев хозяйничал, как у себя дома.

Все шло, как нельзя лучше.

Антон Петрович сиротливо пил чай.

После чаю гости поднялись идти домой.

Антон Петрович не удерживал.

Да на него и не обращали внимания.

Он надел было шляпу, чтобы хоть до ворот пройти, и вдруг в дверях увидел Нюшку.

И зверский красный ее рот остановил его.

И он остался – никуда не пошел.

«Ну, и хорошо, – не вышло, так не вышло. Так тому и быть, судьба», – облегченно подумал он.

«Не судьба, а Баланцев!» – точно кто-то пискнул ему в ухо.

И немилосердно зажглась на ноге мозоль.

Вечером Антон Петрович не взял даже счета с Овсевны.

А старуха не раз приступала!

Старуха успокоилась разговором с Нюшкой: дело ее со страховкой улаживалось благоприятно.

А последний самовар ночной умирил и самого Антона Петровича.

И лег он совсем примиренный.

И только где-то в самой глуби несуразного существа его, как червячок точил и мышью пел нехорошее.

И приснилось ему –

– подымается он будто на лифте –

Бог знает, на какую высоту он поднялся, – этажей не считал.

А подымался не один, а с доктором Задорским. И оба подымались они – к Маше.

Вот, наконец, и дверь ее.

Около дверей ящик.

И надо из лифта прыгнуть в этот ящик, и тогда уже отворить дверь.

Задорский так и сделал: прыгнул в ящик и, должно быть, очень крепко рванул дверь –

Ящик отвалился и повис на ощерившихся гвоздях.

Антон Петрович ухватился за край –

Если влезть ему в ящик и начать приколачивать гвозди, ящик никак не выдержит – сорвется.

И он отдернул руки –

А перед ним страшная пропасть и уж ему ничего не остается – назад все равно не вернуться.

И он полетел вниз.

Высоко над землей он летел –

Не на крыльях и не на аэроплане, а в самом обыкновенном вагоне третьего класса.

Вагон битком набит: сидят и стоят и так примостившись висят на ремнях под крышей.