Молча топтался он на одном месте и шаркал, как неумелые дети.
Маша, едва сдерживаясь, смотрела.
«Как она смотрела! Как она смотрела!»
Вспоминая, говорил после Антон Петрович Баланцеву, неисповедимо уверившись, что весь вид его тогдашний, а букет особенно, произвели и без слов должное впечатление.
Оставалось найти подходящую минуту и объясниться.
А все мешало: Маша не была одна, а все на людях, правда, близких, но все-таки на людях такого делать не полагалось.
«Надо стать на колени, потом поцеловаться. Нет, это никак невозможно!»
И несколько раз, довольно внятно, всякому слышно, шептал Будылин Баланцеву, чтобы тот вышел из комнаты и увел с собой Тимофеева.
Но Баланцев точно оглох,
«А может и слава Богу, что все так не делается!»
Антону Петровичу стало страшно:
вот уйдет Баланцев, уведет Тимофеева, останется он глаз на глаз с Машей и надо будет начать объясняться – надо будет говорить…
«А вдруг скажу, да что-нибудь не так или само скажется и совсем не то!»
И так же внятно стал он теперь шептать Баланцеву, чтобы тот ни под каким предлогом не уходил и не оставлял его одного.
А Баланцев, точно назло, начинал делать всякие подходы, чтобы увести Тимофеева и оставить Антона Петровича наедине с Машей.
«Что я наделал! Что я наделал! – терзался Антон Петрович – так легкомысленно связать свою и чужую жизнь!»
Антон Петрович уж готов был просто сбежать.
Не тут-то, все делалось наоборот: Баланцев встал, за ним Тимофеев –
Антон Петрович почувствовал, что коленки у него дрожат и голос пропал.
Но в это время вошел Задорский.
Не выдержав, бросился Антон Петрович к доктору. И тряс его руку с таким неистовством, точно был доктор первым и единственным, кого он только и ждал.
А взглянув на Машу, Антон Петрович подосадовал: такая вдруг радость залила ее лицо!
«Доктор всему помешал!»
Необыкновенно весело было в тот вечер у Тимофеевых.
Не сразу догадался Баланцев, что между Задорским и Машей есть что-то.
«Доктор ухаживает за Машей!»
Так сказалась догадка.
И когда про это передал он Антону Петровичу, того точно пришибло.
– Что вы говорите? Я не допущу.
– Можете! Но этим вы ничего не поправите. А лучше всего, конечно, проверить.
– Я пропал! – глухо сказал Антон Петрович.
И сколько ни уверял Баланцев, что дело вовсе еще не потеряно, что в крайнем случае можно стреляться.
– И оружием устранить противника –
Антон Петрович, не умевший стрелять и никогда не стрелявший – ратник ополчения второго разряда93 – одно твердил:
– Пропал.
* * *
Неужто так-таки пропал?
А и в самом деле, вы только подумайте, ведь только любовь к Маше и уверенность в сочувствии ее перевернули Будылина:
Маша стала единственной дверью к жизни, единственным лучом в его погребную темь.
В Маше олицетворился его высший суд, перед ее глазами предстал он грязный, негодящий, флуоресцирующий, как сахарная голова, как керосин.
Вот он напряг все свои силы выбраться на дорогу и когда, казалось ему, выдирался уже из трясины на ровь, его снова безжалостно толкнули назад в трясину.
Баланцев даже испугался, – так пришибло приятеля.
И немало истратил он слов разговорить его и рассеять.
Антон Петрович в горечи дум своих пропащих вспомнил о браунинге, попавшем в его карман в тот медвежий злополучный день с краденой фарфоровой собачонкой, и видел в странной своей находке грозное предзнаменование, свою судьбу.
Смерть казалась ему единственным исходом.
И с тех пор любимой его прогулкой сделалась Невская Лавра94: он бродил по старому кладбищу – и как он завидовал покойникам!
И как страшно ему было возвращаться за ограду к живым домой, – к живой жизни, которая его отвергла.
И все-таки любовь, любовное чувство, и, само собой, Баланцевские любовные разговоры взяли над всем верх.
Антон Петрович поддался.
И кончил тем, что опять обрился и решил бороться.
– Я не допущу.
День выдался знойный – Петербург дышал помойкой!
И Нева текла полноводно холодная под горячими мостами.
Любовное чувство Будылина разгорелось жарче асфальта.
И почему в самом деле не померяться ему силами?
А если ничего не выйдет, так уж и быть – судьба.
– Он не допустит!
И разве он сваленный пропащий человек?
Нет, он чувствует в себе силу всех мировых бойцов и готов хоть на льва.
Но как же ему все это устроить?
Баланцев учит: будь смелей, а главное, поменьше думай.
Не думать –
– Немыслимое дело!
Не думать он не может и робость свою никогда не победит, сколько бы ни дулся.
И в глубине взмученного сердца чувствовал Будылин, что из любовной его затеи ровно ничего не выйдет.
И разве можно переделаться?
И сама слава, которая гонит людей в огонь и ради которой может человек от всего отречься, отступала перед его брандмауеровым упором.
Нет, он ничего не может, кроме, как думать – только думать.
– Мыслитель!
И зачем он так далеко зашел в этой истории своей любовной? Сидеть бы ему тихо и смирно, как сидел столько лет, читать книги, мечтать о мудрости, философствовать.
И во всем виной проклятая его философия. Договоришься черт знает до чего! Вот и договорился.
Теперь надо действовать и назад ходу нет.
А вот возьмет он и упрется.
– Пускай, само собой.
Так и Баланцеву скажет:
– Само собой!
Пальцем не пошевелит, потому что разлюбил Машу, и не то что разлюбил, а никогда он ее и не любил, он только представлялся, философствовал.
А женится он на Нюшке, племяннице Овсевны старухи.
«Девка гладкая, нос шишечкой, а ничего не жрет!»
И Антон Петрович с жаром ухватился жениться назло на Нюшке.
Да и не на́зло, а просто та́к, «здорово живешь»: взял и женился!
А главное все побоку.
И не надо действовать.
* * *
Часы шли – знойные, помойные.
Поздно уж было перерешать.
Еще неделю назад пригласил Будылин гостей к себе на обед: Тимофеева, Машу, Баланцева и доктора Задорского.
А этот обед затеял он с единственной целью: и себя показать и испытать свои силы –
последний натиск, и все решится бесповоротно!
Может, Задорского и не следовало бы звать и было бы благоразумнее без всяких свидетелей?
Да Баланцев настоял.
И, правда, какое же соревнование и какой натиск без противника?
Но разве, по чести-то говоря, он годится на такое?
– Ничуть.
– Один смех.
Экая, ведь, глупость-то человеческая.
* * *
От волнения и растерянности Антон Петрович с утра вышел из дому и бесцельно скитался по улицам.
Он выбирал самые удушливые места на Песках95 за Суворовским проспектом:
в зное и духоте невыносимой растравленная душа его еще больше распластывалась.
Ботинки немилосердно жали, мозоли сверлили.
А он с остервенением крепче нажимал на больное.
Безнадежность и неуверенность переходили в отчаяние.
«Неужто сегодня свершится – Господи, пронеси!»
А сердце – взмученное сердце колотилось от счастливых и пропащих ожиданий.
* * *
Вечер наступил еще душнее дня.
– Все готово?
Баланцев, как и надо было, явился первым.
Антон Петрович сидел за своим столом, безнадежно закрыв глаза.
