вот тогда, как шатался он без дела и не год, а целых два с хвостиком, и один, как есть, прожил день за днем, а дни ему стали, как больничные, – все концы потерял, растерялся совсем, псу дворовому, конуре его завидовал, заключевнику и каторжнику позавидовал – да пропади она, воля, и белый свет пропадом!

да и потом на месте уж, на Товарной станции¹¹, куда, наконец, определился после двухлетнего-то шатания своего за грош и день и ночь корпеть без праздников, вот тогда –

На Золотоножской¹² он тогда жил в Комаровке.

И как жил, один Бог ведает, – очень он тогда весь унизился.

И думаю, не от истории своей служебной – ну, с кем греха не случается, и почему его обвинили – вор! – а не управляющего – вор! – ей-Богу, одинаково все делали, и не преступление какое, а попустительство, в этом и было все.

Да видно, если судьба тебе, все равно, не так, так этак пропадешь!

И в подтверждение судьбинного пропада своего вспоминался Баланцеву о ту пору судебный случай:

судили околодочного – какие-то праздничные брал! – а свидетельствовал пристав, и ни для кого не было тайной, что пристав-то сам и есть первый и самый хватальщик, да пронесла судьба, не попал, вот и свидетельствовал.

Значит, судьба, – линия такая пропадная.

Но почему его такая судьба?

Нет, не история его несчастная тогда его унизила, а все вместе: семейные дела его пошатнулись, а вернее, просто пропали.

Вот это самое да нужда – она тут как тут – и унизили его.

И так ему как-то гадко на себя, на тень свою смотреть стало.

И куда бы не пришел, а ходил он все по делам просительным, все словно бы чем-то на голову выше его делались и права какие-то получали на него самодержавные. А он перед всяким шута горохового и ну ломать.

Надо же как-нибудь, в самом деле, ни криком, ни слезами ничего не возьмешь, – дело испытанное –

ведь нет на свете подлее твари, чем человек!

А и так совсем молчком тоже невозможно, не выдержишь, подыхать-то один конец, да чего-то не хочется из упорства, из любопытства, и еще от чего-то.

Ну, и вывертывал.

И в то же время, подумайте, всякое-то слово, намек пустяшный, а без этого невозможно –

ведь, нет на свете грубее твари, чем человек!

прямо его за живое, ой, как больно бывало, вот – захлебнется.

Обегал он всех, никого не забыл – тут в тенетах-то этих всякую щелочку припомнишь! – и знакомых и самых дальних родственников, которых в другое время никогда бы и не хватился, – от родственников больнее бывало, потому что права какие-то особенные, по крови что ли, имеют на тебя,

и ходить не стало к кому.

По опыту всей жизни моей и беды, и других, за кем следил в жизни, скажу вам:

если не изменится что-то в душе человеческой¹³, а такое от беды бывает, знайте же, никакое устройство жизни человеческой и самое человеколюбивое и человекодоверяющее, – свободнейшее, о каком только мечтали самоотверженные и благожелательные люди в тесноте и тощете и отчаянии, ничего не поправит,

и останется человек, как был, первый подлец, подлее и грубее всякой твари на земле, и по всей справедливости ров львиный – канава плачужная законный удел и свое место человеку.

И некуда идти и некого больше просить.¹⁴

И не то жутко, что пройти тебе некуда – ерунда! – а то беда, что и самого-то тебя уж не потянет ни к кому.¹⁴

Заведется двугривенный, пойдет он, бывало, в пивную – там и ему место найдется¹⁴, там и кривляться не надо! –

То же и в церкви, часто в церковь ходить стал.

И стоит, бывало, за всенощной и, кажется, так бы и не ушел никуда: каждое слово так особенно, словно для него, – и слова и всенощная идет для него. И уж не сам с собою, как в пивной, как в глухой час в Комаровке своей тараканьей¹⁵, а прямо с Богом:

– Господи, за что это мне?

Стоит и смотрит в тьму.

И из тьмы, – тьма какая-то есть в церкви от тоненьких свечей, – из черноты надсвечной, ждет ответа –

Или закроет глаза и стоит так, пронизанный весь тупой болью:

– За что это?

Он не мог примириться –

Ведь, он совсем не туда попал!

И не по его воле так вышло –

Значит, судьба!

Но почему его такая судьба?

У Баланцева голос был, – теперь уж не то, – бросил он университет, в консерваторию поступил. Думал, тут его дорога – выйдет толк. Потом женился¹⁶, консерватория-то, и незаметно совсем, стала отходить, а нашлось место твердое, денежное, да так и дотянуло до истории этой несчастной с – попустительством.

И если бы не Антон Петрович¹⁷, теперешний его начальник, пожалуй, и совсем пропал бы.

Это Антон Петрович вытащил его из тараканьей Комаровки и на Товарную станцию определил, а из Товарной станции перевел на Невский в страховую контору в инспекцию.

И знаете что, сам-то Антон Петрович, хоть и помощник инспектора и начальство, и жалованье ему вдвое против Баланцева, а тоже оказывается обойденный.

На этом собственно и завязалось у них знакомство в пивной в дни бесцельных шатаний Баланцева.

Да и слово это самое, ярлычок этот бестий – обойденный! – пришпилил на спину приятеля Антон же Петрович Будылин.

А копнуть, пожалуй, и начальник Антона Петровича, инспектор Блюменберг и товарищ его Комаров, уж люди как люди, а не миновать, попадут в обойденные.

Да и все правление – директора, даром что в собственных автомобилях разъезжают и всемогущи, а повидай поближе да послушай: другой, может, с радостью пересел бы за Баланцевский стол и пожитки свои, что понужнее, перенес бы в угол на Малую Монетную, только б избыть –

беда беспощадна, и вход ей как царю в царские врата.

Так, подымаясь по лестнице всяких возможностей, власти и удобств житейских, чего доброго, дойдешь и до самого Каракаллы, царя римского – и у него, римского, окажется на спине такой же самый бестий ярлычок обойденного, как и у Антона Петровича Будылина и у Баланцева, соседа и кума нашего.

Баланцев занимал последнее место в инспекции, с ним равняли только барышень, получавших еще меньшее вознаграждение, а всех ниже стоял инспекторский курьер Константин.

И барышни, приравниваемые к Баланцеву, и курьер Константин едва ли были из тех, козму жилось на белом свете беспечально:

постоянно слышались жалобы, и лежала на лицах забота.

Вот Константин одно время, казалось бы, доволен не меньше доверенного Федотова, награжденного от природы всеми телесными дарами или, как говорили, в жеребячьем ряду стоял, но и Константин в свой черед забеспокоился. Захворала Паша – Паша проворная и чай подаст и услужит, все у нее весело! – и все, что скопил Константин за зиму, до копеечки все извел на лечение и остался при одном жалованье.

А если бы беда и мимо прошла, не захворала бы Паша, все равно забота рано или поздно легла бы, как бестия тень, на лицо Константина.

Константину очень хотелось, чтобы инспекция форму для него ввела, «мундирную одежду», как в других конторах полагалось, и он не раз обращался к Баланцеву доложить Антону Петровичу Будылину, и Баланцев докладывал, но Антон Петрович по рассеянности своей забывал сказать Блюменбергу, а знай Блюменберг, да он для порядку обмундировал бы и самого Антона Петровича.