Больше нет ожидания.
Больше нет времени.
* * *
На каланче пожарный, закутанный в овчинку, в своей ужасной каске вдруг встрепенулся и, тупо вперяясь глазами в город, искал пожара, – огня же не встретив, зашагал привычно вкруг раздувающихся черных шаров и звенящих проволок.
Отходящие поезда, спеша, нагоняли ход, свистели резко, резче, чаще.
Погоняли, лупили кнутом извозчики своих голодных кляч, сами под кулаком от перепуганных, торопящихся не опоздать седоков.
Согнутый в дугу телеграфист бойчей затанцевал измозолившимся пальцем по клавишам адского аппарата; перевирая, сыпал ерунду и небылицу.
Непроспавшиеся барышни из веселого дома «Нового Света» размазывали белила по рябоватым синим щекам и нестираемым язвам на измятой, захватанной груди.
Нотариус, довольный часу, складывал в портфель груду просроченных векселей к протесту.
И кладбищенский сторож с заступом под полой шел могилы копать. Сторожева свинья хрюкала – чуяла себе добычу.
Пивник откупоривал последние бутылки. И запирали казенную лавку.
Беда и горе переступали заставу, разбредались по городу, входили в дома.
И отмеченная душа заволновалась.
Ждала казни.
Господи, просвети нас светом твоим солнечным, лунным и звездным!
4.
Маленькая сгорбленная фигурка в башлыке зайцем, буйно размахивая руками в разговоре сама с собой, приостановилась у губернаторского дома, заглянула в ворота и пошла себе дальше.
– Больно жирно будет, пускай сам понаведается! – решил Костя про губернатора, к которому задумал было идти объявить новую жизнь без времени, и, обернувшись, крикнул часовому: – никогда я не видел губернаторши, говорят, она старуха, но очень привлекательная.
На площади горел костер, и жались к огню городовой и какие-то бродяги. Кто-то из них сказал:
– Времени больше не будет.91
Костя кивнул головой в знак своей милости:
– Вы правы, его больше нет и это я сделал вас свободными, отныне все можно.
Так шел он, одобряя и поощряя своих подданных, не замечая времени.
Дворники запирали ворота. По дворам выпускали собак. Шныряли какие-то серые люди, притаивались у заборов, в пролетках, дрожали и прыгали от холода.
На лавочке у прокопченного нищетой ночлежного дома примостились две старые нищенки, и как ни в чем не бывало, судачили и перемывали косточки.
Костя остановил их:
– Чего вы тут сидите, разве вы не слышали, что все кончено? – и, вынув из кармана ключ, бросил им в лицо: – возьмите это планетное мясо и раздайте голодным, я не хочу, чтобы кто-нибудь жаловался, – отныне все можно.
В это время, будто из-под земли, вырос Нелидов.
Костя сразу узнал его по высокой шапке.
– Куда ты? – остановил Костя знакомого.
Нелидов, вздрогнув, вынул часы, посмотрел и сказал:
– Полчаса времени осталось, а там… прощай!
– Повинен смерти!92– в ярости крикнул Костя, возмущенный непокорством осмелившегося упомянуть о времени, и вспомнив, что оно навсегда им раздавлено, в упоении завертелся.
И вертелся, как карусели.
Ему казалось, он – карусели, на которых всякий может бесплатно кататься.
Какие-то оборванные мальчишки, высыпавшие на ночь из конур и ночлежек за мелким воровством, облепили Костю и кружились вместе с ним.
Он одобрял их, он обещал им показать балаганы, в которых цари и вельможи заиграют петрушек, а он, великий ратуй93, первый и последний, сшибет для потехи солнце, ибо отныне все можно.
– Туй-туй-рата-туй! – захлебывался Костя и вертелся, вертелся.
И вертясь, чувствовал, как что-то медленно, но упорно тает в нем и что-то огромной стеной, чуть заметно, но верно наклоняется над ним, а нарастающее сознание какой-то неслыханной силы, какого-то безграничного могущества толкает его.
– Я даю вам волю, какой с сотворения мира, любви и смерти не имел ни один народ, я взял себе время и убил его, – отныне нет времени! я взял себе грех и убил его, – отныне нет греха! я взял себе смерть и убил ее, – отныне нет смерти! отныне все можно! и даю вам первый сорт, чтобы наслаждаться и утопать в блаженстве, и наслаждайтесь и утопайте вы, рабы, которым – моя воля – вырезать все и заткнуть кусками вашего же собственного мяса ваши прожорливые глотки. Аз есмь Господь Бог твой!94
Какой-то оборванец сшиб с Кости шапку и, издеваясь, прыснул в лицо:
– А мне что будет?
– Ты будешь лизать зад у моей свинки, – сказал Костя и, обратившись к толпе, возопил: – приидите ко мне! – и улыбнулся, – какая я ворона!..
Шел Костя, спотыкался, вертел пальцем кружок перед носом.
Довольно уж лынды лындать95, он будет днем бить до кровавой пены, а ночью, собрав лягушиной игры, пойдет на промысел: малых детей загрызать… малых, слепеньких, топить в тепленькой водице, а то холодно…
– Старый пошел – не дошел, малый пошел – не нашел, черт вам рад, – ухмыльнулся Костя, заложил руки в карманы и, вообразив себя лягушачьей лапкой, двинул плечом фонарь.
Фонарь покачнулся и на мостовую трах! только стекла зазвенели.
Побежал Костя. Бежал, как конь. Он – конь серый в яблоках, седло серебряное, уздечка позолоченная. Он помчится в Собор, скупит все свечи, сядет на престол, умоется холодной росой, прочитает все книги и загорится семипудовой свечой перед Вербницей, перед Громницей, перед Лидочкой: пояс шелковый, шапка бобровая, шуба атласная, а нос, как на картине. Он больше не Костя Клочков96, а учитель и сыщик Куринас, первый и последний. И бьет он копытом землю, вороногий конь, несет в песке яйца гусиные да утиные.
– А кудак-так-так! не было в нас так! – кричит Костя во все горло и, рассыпав откуда-то взявшиеся золотые орешки все, как один, останавливается у галантерейного магазина.
Что-то, чиркнув будто спичкой и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью завертелось в его мозгу.
– Эх вы, куры рябые, коноплятые97! – рванул Костя дверь галантерейного магазина, распахнул свою шубу из макового листа, взарился на Лидочку.
Лидочка, насмерть перепуганная, вытаращила глазки и, не пискнув, присела от страха.
А он, кусая губу, дрожал весь и, приблизившись к прилавку, занес было ногу, намереваясь перемахнуть, но раздумал.
Изогнулся весь, нащупал присевшую Лидочку, вытянул ее и, притянув к себе, впился губами и целовал в губы и щеки, целовал взасос, присвистывая, причмокивая, приговаривая и вдруг, широко разинув рот, закусил ее сахарно-выточенный носик…98
Ахнула Лидочка, закатила глазки и обмерла.
Обмерла и без памяти, как труп, не противилась уж этим страшным объятиям.
На крик выскочил белобрысый приказчик «Мудрая головка», замотал лысеющим капульком99 и, ругаясь на все корки, ухватил склещившегося Костю, оттащил от Лидочки и, как кошку, вышвырнул вон за дверь.
Ткнулся с налету Костя в снег.
Слышал, как с треском захлопнулась дверь.
Вздрагивающие в слезах губы перебирали детскую песню. Пелась песня, выговаривала, и какой-то смертельный страх, подкатывая к сердцу, хлестал его.
Поднялся Костя и пошел и пошел ходко, быстро, быстро, уж не Костя, а отрезанная шкулепа100 на тараканьих ножках.
Навстречу ему и сзади шмыгали, гнались люди, но не трогали, не толкали его – отрезанную шкулепу на тараканьих ножках.
