Стало в кассе больше на какой-то двугривенный54.
Пересчитала Христина Федоровна какие были деньги, хотела отложить для завтрашнего платежа, – не хватает. Задумалась.
Если бы найти ей кошелек, полный золота, так просто где-нибудь на улице, тогда сразу она расплатилась бы и Сережа вернулся бы. Странно. Как мало иногда требуется: ей денег, Косте нос, как на картине, Нелидову убить время, и комедия кончена.
– Кончена? – словно булавкой кольнуло палец.
Христина Федоровна вскочила. Вошел какой-то господин, любезно улыбался, расшаркивался.
Про то, про се, – да это Зачесов. Хочет говорить по секрету. Выручит!
Скрылись вместе в комнатку за прилавком.
Она смотрела большими глазами. Колотилось сердце, надеялось.
А Зачесов порылся в бумажнике, отыскал вексель, молча положил вексель на стол перед Христиной Федоровной.
Покачала головой. Она не может заплатить.
– Так поступают только подлецы! – закричал резкий мужской голос, – и затрещало где-то в висячих часах и упал маятник.
Спрятал Зачесов вексель в бумажник: всю ее облаяв, не прощаясь, вышел.
Сорвавшийся бой, а в бое какие-то трескучие песни прыснули ей кипятком в лицо.
Подымалась грудь.
Ни мысли.
Ни слова.
– Зажгите лампы! – крикнула неестественным голосом Христина Федоровна, хотела выкрикнуть всю свою обиду и бессилие, остановить подкатившиеся горячие слезы и, стукнув кольцами о столь, пошла из комнатки в магазин за прилавок.
Курьер подал пакет из банка.
Разорвала: повестка, – еще платеж!
Ну, что ей делать?
И вспыхнуло сердце – металась душа.
Если бы Сергей любил, если бы чувствовал к ней хоть каплю, хоть вот столько любви, хоть вот столечко, он не допустил бы, он не мог бы допустить. Стало быть, что же? Кем она была? Кем? Если бы он любил, если бы он любил…
«…Но ты пойми меня, я не знаю, что с собой делать, я не могу жить…» – зажглись слова из письма Сергея.
– А я могу? А все эти унижения, как меня унижают?.. Этого ты не мог, не мог не знать. Любишь! Да разве так любят?
– Но ведь ты же сама настаивала на его отъезде. Ведь ты же спасти его хотела.
– Что, что тебе надо?
Какой-то мальчик из магазина давно стоял перед ней и, переминаясь, жаловался, что его хозяину от них счет подали, а счет давно уж оплачен.
– Мотя, книгу! – крикнула Христина Федоровна.
Мотя не слышит.
Она снова зовет, надрывается, выходит из себя.
Наконец, Мотя услышал, приносит книгу. Роются в счетах. Отыскивают. Действительно, счет не вычеркнут.
– Сергей Андреевич забыл вычеркнуть.
– Забыл? – рвет бумагу.
– Христина Федоровна, – жалуется Рая, – Костя опять стекло разбил.
– Где Костя? – говорит осипшим голосом и опускается на стул.
– Вас к телефону просят! – снова и снова тормошат Христину Федоровну.
Зажгли лампы.
И стены ожили; глазастые насквозь видели, тянули допрос – бесконечные свои песни.
А в окно метель рвется, дубастит белым кулаком о звонкую раму, лепит по стеклу широкие белые листья, цветы белые.
А когда-то она приходила сюда вся в снегу и пылала и готова была всякому улыбаться и со всяким кружиться под этот свистящий заметающий танец белой метелицы.
Христина Федоровна стала ледяной. Не вспоминала. Медлила. Боялась уходить.
Наскочит метель, набросится, задушит ее, она караулит таких вот, иссечет все лицо, заморозит глаза, заберется под сердце горячей слезой; горячая слеза канет в сердце, сердце разорвется.
Христина Федоровна, крадучись, забрала с витрины, как чужое, драгоценные вещицы; сунула в карман для заклада; не глядя, пошла. Все снесется в ломбард.
И в раскрытые двери метнулись тысячи костистых белых чудовищ, приняли ее и, свистнув, резким ударом, бегливые, сшибли с ног.
* * *
В нашем царстве.
Мы белые – черные ночью.
Будем петь и летать, не замолкнем.
Серебряно-пышно затканы, унизаны четким алмазом – вольные, чистые, цепкие.
Нагоним – и хлещем и бьем, раздираем, встречая.
И срока нет нам. И с обреченных не снимется печать проклятья.
Сердце будет биться –
Безвыходно –
Безрадостно –
Безнадежно –
В нашем царстве.
Мы белые – черные ночью.
Знаем свою череду. Теплом не повеем.
Зубами схапать –
Когтями драть –
И сечь и сечь –
Уж близко время, великая тишь сойдет на землю, и будет горше после пира печаль и теснота.
Уж близко время, великая тишь сойдет на землю, и станет молча одна могила – кровавый крест.
Мы белым саваном пушистых крыльев кровь покроем –
Бесилась метелица, распевала песни. И хоть плачь, хоть не плачь, не поможешь.
2.
– А знаете, что я сделал? – Костя хохотал, раскутываясь и сдергивая башлык.
От таявшего снега натекла вокруг него целая лужа.
Мотя, не обращая внимания, сиповато вполголоса продолжал свое чтение:
– …а который молодой человек55 почувствовал влечение к приятной молодой особе женского пола, чтобы тотчас же покорить юное сердце…
– Ха-ха-ха, – заливался Костя, – я зацепил Ольгу лягушачьей лапкой, и она задрожала вся и посинела, как синька…
В это время тихонько подкравшаяся Рая придавила сзади ладонями глаза Моти.
Завертел Мотя беспомощно головой и, вдруг вырвавшись, бросился за Раей.
Тотчас в комнатке за прилавком что-то грохнулось об пол, понатужилось и хряснуло.
Завозились, забарахтались, полетели подшлепники.
Сипело, визжало:
– Лампу срони!
– Мотька!
– Пусти! пусти!
– Вот тебе!
Дремавший у кассы мастер Семен Митрофанович, которого зло сосал хмелевик56, не вставая, тяжело нагнулся, поднял брошенную книгу, сдунул с нее пыль и непривычно, разделяя слога и возводя маленькие буквы в прописные, принялся читать трогательным голосом заглавие: «Ключ к женскому сердцу, или как надо вести себя в обществе».
Костя чистит часовые стеклышки, трет их, натирает лайкой изо всей силы.
– А Лидочка такая хорошенькая стала, как цветочек, – говорит он с растяжкой, – она знаете, Семен Митрофанович, хорошеет и хорошеет…
Мастер сделал ужасное лицо, будто собираясь заплакать, и громко и грозно чихнул.
На чох кубарем скатывается сверху из мастерской Иван Трофимыч, за ним пес Купон.
– Спрашивали? – угрюмо озирается мальчишка.
– Спрашивали?! огузок!57 – Костя бросает на пол стеклышко, надувает щеки и, облизывая языком десны, направляется в мастерскую за чаем. Но, сделав несколько шагов, останавливается: – Семен Митрофанович!
Мастер недовольно подымает голову.
– Что это такое, что ни днем, ни ночью не дает покою?
– А если чешется да глубоко, – высовывает язык мастер, передразнивая Костю, – подешевеет молоко, а если чешется близко –
– Редиска! – перебивает с удовольствием Костя.
И затрещал пробужденный будильник.
Допевала стена свои останные58 песни, допевала устало.
Колотило, бухало.
Метался огонь у витрины, бесилась метелица, пела:
– Мы белые – черные ночью…
Издерганный Мотя оправился, стал за прилавок навытяжку, пощипывал усики.
Рая все еще вертелась за своей прической перед зеркальной дверью у комнатки. Зажимала зубами шпильки, сильно дыша носом.
– Тяжелый нынче покупатель пошел, а бывало пролому нет, – зевнул мастер и, захлопнув книгу, пошел к граммофону, отыскал какой-то персидский марш, поставил кружок.
И покатили – пошли стиснутые, будто покрытые густым слоем пыли, завязающие друг в друге притоптывающие звуки, шли и закатывались.
