Но, пожалуй, самый важный и долговременный вклад африканцы внесли в язык американского юга. Они принесли с собой языки, богатые пословицами, образными выражениями и другими оборотами речи, которые, как отмечали многие ученые (например, Brooks, 1985), были непосредственно перенесены в южный вариант английского языка. Стало уже стойкой традицией обращать внимание на то, что литература юга в немалой степени обязана своим величием примеси африканских языковых образований. О масштабах вклада чернокожих писателей в литературу свидетельствует недавняя работа Нисбетта и Хендерсона (Nisbett & Henderson, 1991), в которой указывается, что несмотря на преимущества белых в отношении высшего образования и социально-экономического статуса, вклад, сделанный в современную литературу чернокожими авторами (начиная с Ральфа Эллисона, Лэн-гетона Хьюджеса, Ричарда Райта и Джеймса Болдуина и кончая Тони Моррисон, Элис Уокер и Огестом Уилсоном), более существен по отношению к общей численности чернокожего населения, чем вклад белых писателей севера или юга США.
Наконец, необходимо отметить повсеместно признаваемый вклад негров юга в музыкальную традицию не только американского юга, но в конечном счете и всей мировой культуры. Произошедшее в XVIII в. столкновение европейской мелодики с африканской ритмикой произвело эффект «большого взрыва» (похожего на тот, о котором говорят астрофизики), космические осколки которого в виде множества музыкальных стилей, начиная с негритянских спиричуэлсов и кончая регтаймом, джазом, блюзом, рок-н-роллом, соулом и рэпом, продолжают сыпаться на Землю и по сей день.
Таким образом, с момента своего возникновения культура американского юга представляла собой результат слияния двух, уже во многом к тому времени сходных культур, происшедшего в результате реакции на новые для них обеих условия, а также на влияние института рабства, придавшее каждой из них новые очертания.
Конечно, наследие рабства оказало долговременное влияние на экономические успехи (и неуспехи) чернокожих, подобно тому, как почти рабские условия существования ирландцев оказали влияние на их социальную группу. Как отмечают Сауэлл (Sowell, 1983), Огбу (Ogbu, 1978) и другие авторы, условия рабства, а также обусловленный последующим кастовым статусом профессиональный «потолок» породили соответствующее отношение к работе и приобретению трудовых навыков, которое сохраняется и по сей день (по крайней мере в городских негритянских районах).
Те из чернокожих, кто занимал выгодное социальное положение на момент прогресса в сфере уравнивания гражданских прав во второй половине 1960 г., т.е. имел хорошую работу и образование, резко переместились в русло основного экономического потока. Действительно, к 1980 г. получившие университетское образование чернокожие супружеские пары зарабатывали почти столько же, сколько и белые супружеские пары, имеющие университетское образование (U.S.Bureau of the Census, 1981). Однако положение тех чернокожих, социальный статус которых на момент начала эры гражданских прав был не столь завидным, в действительности лишь ухудшилось. Не вызывает сомнений, что, начиная с 60-х годов, уровень безработицы, количество случаев тюремного заключения и распада семей резко возросли среди них.
Уилсон (Wilson, 1987) объясняет подобное положение дел в основном сокращением числа мест для рабочих («синих воротничков»), принадлежность к которым была традиционной отправной точкой на пути в средний класс. Это сокращение было гораздо более масштабным, чем принято считать, и коснулось в основном урбанизированных районов севера страны, среди жителей которых велика доля чернокожего населения. В любом случае произошедшее вследствие этого уменьшение числа социальных возможностей для деклассированного чернокожего населения, равно как и сохранение социальных патологий, связанных с принадлежностью к низшему сословию — «андеклассу», способствуют сохранению как расизма в среде белых, так и ощущения отчаяния среди черных. Черные все еще ждут изменений в объективной ситуации и субъективных стереотипах, которые позволили бы им полностью и на равных принимать участие в экономической жизни Америки, а также в социальных и культурных институтах, для формирования которых они так много сделали.
Традиционная японская культура и капитализм
Истории драматической культурной эволюции могут быть рассказаны практически о любом из народов мира. В подобных историях часто присутствуют две взаимосвязанные сюжетные линии. Первая состоит в том, что ситуация каким-либо существенным образом меняется, вторая же — в том, что исходная культура оставляет за собой право придавать собственную окраску процессу ассимиляции этих изменений.
Одна из этих наиболее примечательных и своевременных историй связана с внедрением капитализма в традиционную японскую культуру в 1870-е годы. В это время Япония была волевым решением открыта для торговли с Западом. Первые путешественники, побывавшие в Японии в это время, заключили, что страна никогда не станет хоть сколько-нибудь богатой. Их мнение основывалось отчасти на верном тезисе о том, что Японские острова обладают незначительными естественными ресурсами, отчасти же — на свойственном наблюдателям тех лет (и кажущимся очень странным современным наблюдателям) убеждении, что японцы слишком ленивы и слишком любят удовольствия, чтобы иметь производительную экономику.
В течение последующих пятидесяти лет японцы показали себя мастерами капиталистических способов производства и распределения. Они построили динамичную и преуспевающую экономику, ориентированную на высокую производительность труда и экспорт продуктов производства, достигшую пика в период перед второй мировой войной, а после произведенных войной разрушений выстроили ее заново, подняв на еще большую высоту. Однако более всего впечатляет то, что им удалось изменить саму суть капитализма не только в своей стране, но постепенно и во всем мире. Подобное изменение природы капитализма подразумевает отношения большего сотрудничества между трудом и капиталом, отношения, согласующиеся с традиционным для японского общества явлением, а возможно, и объяснимые с его помощью, — речь идет об особом характере связей между феодалом и его вассалом (Doi, 1971).
В традиционной японской иерархии подчиненный не имел никаких «прав». Поскольку в прошлом у подчиненных не было контрактных отношений, единственной надеждой для них было попытаться пробудить доброту и благоволение в тех, кто был выше по статусу. Достигалось это путем апелляции к отеческим чувствам и чувствам благодарности. Способность пробуждать манипулятивным путем доброту и благоволение у старших по статусу называется по-японски «амаэру» (De Vos, 1985, с. 160).
Сотрудники любой японской компании ожидают от своего босса как от современного воплощения субъекта подобных отношений проявления тех же родительских чувств по отношению к себе.
И действительно, связанные с его ролью социальные ожидания часто вынуждают его демонстрировать поведение, предполагающее наличие подобных чувств, независимо от того, есть они у него или их нет. ... Он должен интернализовать чувство ответственности за людей, находящихся под его началом, и проникнуться им... Например, в Японии руководители любого звена, не исключая и высшее, могут принимать участие в устройстве женитьбы кого-нибудь из своих подчиненных. В этом усматривается проявление родительской ответственности и это на самом деле является чем-то вроде отеческой заботы о благополучии подчиненных (De Vos, 1985, с. 160).
Современная японская корпорация, таким образом, напоминает семью в гораздо большей степени, чем любой ее западный аналог. Управляющие заботятся о повседневной жизни сотрудников, искренне верящих, что те преследуют их интересы. Неизбежного, по утверждению Маркса, фундаментального конфликта интересов между двумя классами Японии в значительной степени удалось избежать. Все это дало Японии моральные и экономические преимущества, вылившиеся в повсеместную имитацию японских приемов управления персоналом в Америке — той самой стране, где (как мы еще будем это обсуждать в гл. 8) Курт Левин впервые создал приемы смягчения конфликта между работниками и работодателями — приемы, основанные не на японской «семейной» модели, а на американском идеале демократического участия.
