Все эти характеристики — особенная одежда, язык и культурные обычаи, а зачастую также и презренные занятия, являлись стимулом или по крайней мере оправданием дальнейшей социальной изоляции и враждебности со стороны окружающего социума, которые в свою очередь обостряли в евреях чувство обособленности и отринутости обществом, усиливая тем самым их собственную сплоченность. Еврейский юмор и фольклор отражали и усиливали это ощущение отверженности, постоянной угрозы и необходимости бороться за существование при помощи веры и сообразительности, а не открытого противостояния.
Существуют основания полагать, что мы являемся участниками интересного естественного эксперимента, разворачивающегося в отношении североамериканских евреев. По причине принадлежности к чрезвычайно многоязычному обществу, в котором присутствует множество людей и групп, чьи умения превосходят либо равны их собственным, евреи уже больше не выделяются так, как это происходило в единых в культурном отношении странах — таких, как страны Европы. В некоторых из них (например, в Голландии, Италии, Германии, Великобритании), по крайней мере на протяжении отдельных периодов, враждебность и ограничения были менее явными, и отличительные особенности евреев исчезали по мере их слияния с остальным обществом. Но именно во второй половине нашего века в Северной Америке и особенно в США евреи стали пользоваться беспрецедентным принятием со стороны окружения и свободой выбора. Результатом этого явилось, по мнению авторов, заметное притупление ощущения этнической идентичности евреев. Люди, принадлежащие к поколению, к которому относятся и авторы этой книги, уже могут распознать более молодых американских евреев разве что по фамилии, но никак не по характерной внешности, взглядам или действиям. Когда более многочисленная культура перестает рассматривать конкретную этническую идентичность как нечто важное, ощущение подобной идентичности сохранить трудно.
История евреев в Америке далеко не уникальна. Большинство этнических групп, стоит им только освоить английский язык, вырастить поколение детей, окончивших американские школы и получить опыт общения в разной социальной среде и среди представителей различных занятий, начинают считать свою этническую принадлежность фактором, все менее и менее решающим для своего существования в обществе.
Но существуют и важные исключения из этого общего паттер-на, связанного с «притуплением» ощущения идентичности и ассимиляцией. Некоторые расовые группы, чья этническая принадлежность в высокой степени очевидна и продолжает считаться очень значимой (в наибольшей степени это афроамериканцы и латиноамериканцы), получали в Америке совершенно иной культурный опыт. Достаточно много представителей более обширной культуры продолжают вести себя по отношению к членам подобных групп особым образом, подчеркивая, что их очевидная расовая или этническая принадлежность бросается в глаза ежедневно и ежечасно.
В главе 6 мы уже отмечали, что ситуация, с которой индивид сталкивается, включает в себя и реакции других людей, которые он сам вызывает в силу своей внешности, социальной роли или поведения. Аналогичным образом, ситуация, с которой сталкивается любая этническая группа, определяется отчасти реакциями, ею же самой вызванными, и тем, какой прием она встречает у остального общества. В следующей части данной главы мы более или менее подробно рассмотрим то, каким образом ситуационный аспект социального статуса той или иной этнической группы влияет на поведение отдельного индивида и взаимоотношения этой группы с остальным обществом.
Культура, идеология и субъективная интерпретация
Напомнив читателю о серьезных причинах того, почему культуру необходимо рассматривать как следствие объективных ситуационных давлений и ограничений, мы теперь перенесем акцент на второго «кита» социально-психологической триады. Настало время рассмотреть предположение, что культурные ценности и верования могут определять то, как люди интерпретируют свой опыт и обстоятельства, в которых находятся. (За последнее время прекрасные обсуждения этого положения можно было найти у Д'Андреде (D'Andrade, 1981), Шведера (Shweder, 1991), Шведера и ЛеВайна (Shweder & LeVine, 1984), Стиглера, Шведера и Хёрд-та (Stigl^r, Shweder & Herdt, 1990).) Мы не имеем в виду, конечно, что культурные ценности и верования возникают независимо от объективных ситуационных сил. Единственное, что мы хотим сказать, так это то, что ценности, верования и способы интерпретации событий, делающиеся характерными для той или иной культуры или субкультуры, каково бы ни было их происхождение, живут собственной жизнью, независимо от ситуаций, их породивших, и могут существовать еще долгое время после того, как эти ситуации перестают быть актуальными. И действительно, как мы увидим далее, в определенные моменты истории именно групповые убеждения и идеология, а не непосредственные особенности объективной обстановки могут содержать в себе ключ к дальнейшему развитию социальной группы.
Протестантское видение мира и развитие капитализма
Крупнейшей фигурой, связанной с представлением о том, что разделяемые людьми культурные убеждения становятся иногда главнейшими движущими силами истории, был великий социолог конца XIX-начала XX вв. Макс Бебер, который открыто противопоставил свою теорию развития капитализма материализму Карла Маркса. По утверждению Маркса, меркантилизм позднего средневековья привел к возникновению избытка капитала, свободного для инвестиций, и этот избыток создавал возможности для развития новых средств производства, что в свою очередь с неизбежностью дало толчок развитию капитализма.
Вебер, выступая в противоположность объективному экономисту Марксу с позиций субъективного социального психолога, с этим не согласился. Для того чтобы стать причиной возникновения новой экономической формации, утверждал он, имевшиеся объективные обстоятельства должны были быть интерпретированы в духе определенного мировоззрения, а именно — «протестантской этики», придававшей беспрецедентно большое значение мирским достижениям.
Вебер приступает к изложению своих аргументов, обращая внимание на успех предпринимателей-протестантов в конкуренции с предпринимателями-католиками и на очевидную бережливость и дисциплинированность молодых работниц-протестанток. Он замечает также, что капитализм развился в странах Северной, а не Южной Европы, хотя последние были в какой-то момент богаче. Цитируя наблюдение Монтескье о том, что англичане «ушли дальше всех народов мира в трех важных отношениях: благочестии, коммерции и свободе» (Weber, 1905/1984, с. 45), Вебер задается вопросом: «не могло ли быть так, что превосходство англичан в коммерции и их приспособление к свободным политическим институтам были каким-либо образом связаны с тем благочестием, которое приписывает им Монтескье?»
Ответ Вебера состоял в том, что именно та форма, которую приняло благочестие в XV в. и сохранило ее вплоть до XIX в., сильно благоприятствовала прилежанию работников, активности предпринимателей и концентрации богатства, характерных для преуспевающего капитализма. Он утверждал, что благочестие подпитывалось желанием продемонстрировать свою принадлежность к кругу «избранных», т.е. тех, кого Бог избрал и кому «предопределил» быть в числе обретших спасение, а не тех, кому Он предопределил быть проклятыми. И хотя никто и никогда не мог быть уверен, что находится в числе избранных, свидетельства божественной милости могли усматриваться в достойной жизни человека, т.е. в отказе от комфорта, роскоши, плотских удовольствий, а также в исполненном веры, энергичном и успешном следовании мирскому «призванию».
Избранный христианин пребывает в миру лишь для того, чтобы умножить славу Господню, выполняя Его волю в меру своих способностей. Однако Бог требует от христианина социальных достижений, поскольку желает, чтобы жизнь общества была устроена в соответствии с Его предначертанием... Все это делает служащий безличной общественной полезности труд умножающим славу Господа, а следовательно, угодным ему (Weber, 1905/1984, с. 108-109).
