Я выслушал доклад Хуана. Победа далась нам не задаром: отряд потерял пять человек. Трое погибли в самом начале, когда отряд открыл огонь по бронемашинам во главе колонны, а те принялись стрелять в ответ. Расклад был не в пользу восставших, потому что они стреляли по бронированным целям, а по ним била пара крупнокалиберных пулеметов. Тем не менее, они убили обоих стрелков, а затем, когда командир конвоя понял, что они атакованы бронеходом и их собственные бронеходы внезапно начали взрываться, бронемашины бросили грузовики и удрали.

Что до самих грузовиков, то их водителей, скрывающихся в кустах, быстро переловили. Оказалось, один из них погиб от шальной пули. Еще паре партизаны уже набили морду как штрейкбрехерам, но в целом особой злобы к ним я не заметил. Интересно девки пляшут, полный абзац.

— Господа водилы, у меня для вас есть очень плохая новость, — сказал я через динамик. — Законы войны таковы, что невоенная цель под охраной военных — тоже военная.

Водители принялись возмущаться, дескать, а они-то тут при чем? Просто работу свою делают и все такое.

Я издал смешок.

— Еще раз повторяю. Любая невоенная цель в сопровождении военных — военная цель, и ее можно уничтожать. Любое мирное здание, в котором находится хотя бы один солдат — военное, и его можно бомбить… Чтоб вам было понятнее, вот реальный случай. Один капитан уничтожил вражеское мирное судно, на борту которого было одиннадцать тысяч человек, в основном, женщин, раненых и детей. Угадайте, что ему за это было?

— Э-э… Судили? — предположил какой-то водила.

— Ему дали высочайший орден, а атаку назвали «атакой века». Дело в том, что «мирный корабль» сопровождался истребителем, а значит, был законной целью. И я знаю не один такой случай. С вами та же фигня: любой транспорт в военной колонне — законная цель. Его можно расстреливать и взрывать, и мы будем это делать. Если военная машина едет впереди в сотне метров или позади в сотне метров — вы законная военная цель и будете уничтожены. Расскажите это другим водилам. Если Саламанка хочет возить грузы — пускай сажает в машины своих военнослужащих. Сядете вы — ну, пеняйте на себя, больше коллаборационизма мы не потерпим. Все, проваливайте. — Затем я указал стальным пальцем на пленного пилота: — а теперь у меня есть пара вопросов к тебе. Кто именно управляет бронеходом с номером «ноль-один»?

Мне в оптику хорошо видно, как он сглотнул.

— Я не знаю.

— А если подумать? У меня очень серьезные претензии к пилоту «нольпервого», и лично тебе не обязательно за него отдуваться.

— Да не знаю я! Первые четыре, с «нольпервого» по «нольчетвертый», закреплены за «старой гвардией», но никто не знает, какой за кем, их вообще пять человек на четыре машины, и ходит слух, что они умышленно «тасуются». Их ангар находится прямо в резиденции, потому посторонние не могут знать, кто в какой борт садится.

— Старая гвардия?

— Первые пять пилотов, «старики». Им всем основательно за сорок.

— Их пять, не шесть?

— Шестой давно ушел по состоянию здоровья, ему сейчас под шестьдесят с гаком.

— Вот оно как… Ну что ж. Раз они, как ты говоришь, «тасуются» — значит, разделяют ответственность. Передай «старой гвардии», что «нольпервый», пройдясь по мирняку на бронеходе, обгадил репутацию каждого порядочного бронеходчика в этой галактике, а это самое ценное, что у нас, порядочных бронеходчиков, есть, и потому я, «Призрак» Ковач, считаю и «нольпервого», и всю «старую гвардию» своими личными врагами. А также передай Саламанке, что он на весь Млечный Путь один-единственный такой гениальный уникум, который додумался вывести против мирной демонстрации бронеходы. Пусть радуется своей уникальности, ему недолго осталось. Запомнил?

Пленник поспешно закивал: ну еще бы ему не радоваться, раз я его отпускаю.

— Все, пшелвон, — сказал я, посмотрел, как он бежит следом за водителями, и ткнул пальцем в переключатель рации. — «Призрак» вызывает «Замок», прием.

— На связи, — протрещал Кастильо в отдельный канал.

— Я там с последним пилотом отправил привет Саламанке, предупреди своих, он и водилы сейчас будут мимо тебя проходить.

— Ага, я слышал в общем канале. Сильно сказано.

Тут в рации затрещала Дани:

— А это для красного словца было сказано про личную вражду или от души?

Я хмыкнул.

— Дани, а ты помнишь, что есть лицо бронеходчика? Его бронеход. Как ты думаешь, как уважаемый бронеходчик, выходящий в бой на узнаваемой машине, относится к безликой мерзости, которая к тому же еще и «тасуется»?

Нашими трофеями стало некоторое количество боеприпасов и пара уцелевших «тринадцаток», а также потерявший обе руки трофейный бронеход. Через десять минут появилась Дани, чтобы отвести его в безопасное место.

— А где четвертый? — спросила она по рации.

— Вон, двести метров по дороге дальше, догорает.

Бронеход, которого я сделал вторым, укатил на автоходе дальше по дороге после гибели пилота, затем слетел в канаву, а потом просто сгорел: при крушении он где-то как-то повредился, или же пулевые попадания сделали течь, и его ПКЖ, вытекая наружу, загорелась от догорающей ПКЖ, которой машину облило при взрыве его ведущего. В итоге из четырех бронеходов не сгорел только один, да и то битый. На детали пойдет.

Что до грузовиков, то их тоже сожгли: руда в кузове не представляет ценности для того, кто не может ее продать, а сами машины не представляют особой ценности для восставших, в них еще и жучки почти наверняка есть.

Верней, жучок точно оказался в трофейном бронеходе, причем в том же месте, где они были и у трофейных. Да, механики Саламанки ничему не учатся.

Несмотря на потери, в лагере ударную группу встречали торжественно, даже с ликованием: шутка ли, наконец-то первая убедительная и сокрушительная победа, у врага сразу минус четыре бронехода, и остается всего пятнадцать.

То есть, это восставшие думают, что «всего». Им кажется, что еще четыре такие победы — и режим падет за неимением бронеходов. Увы, дальше все будет намного сложнее.

Часом позже, когда мы — я, Кастильо, Дани и прочие командиры, а также Густаво — собрались в штабе, я улучил момент и спросил:

— Антон, а вы бронеходы захватили до появления наемницы или после?

— До. А какое это имеет значение?

Я пожал плечами:

— Да ничего особенного, просто среди захваченных боеприпасов нет ничего зажигательного.

Густаво нахмурился.

— С чего бы это они вдруг сменили боекомплекты?

— Полагаю, что «Черная пантера» заставила.

— А она тут при чем?

Я усмехнулся:

— Кодекс бронеходчиков же. Зажигательное — табу. Никто не хочет замараться в этом дерьме, потому что репутация — штука такая, разок запачкал — и все, конченный человек.

— Думаешь, ей есть дело?

— Есть, ведь она все еще красит бронеход в свой цвет.

Потом, когда мы перебрались в ангар и принялись хлопотать у бронехода, Густаво спросил:

— Кстати… Я давно уже удивляюсь, почему бронеходчики развитых армий красят свои бронеходы, словно космические пираты?

Я отхлебнул из банки с амасеком и ответил:

— Некорректный вопрос. Это не бронеходчики переняли у пиратов традицию, это бронеходчики, ушедшие в пираты, все еще чтут кодекс. А те немногие, которые никогда не были армейскими бронеходчиками, просто следуют кодексу ради собственного благополучия.

— Даже так? Ну и зачем вообще красить боевую машину в демаскирующий цвет?

— А чтобы узнавали и ни с кем не спутали, — сказал я и снова отхлебнул. — Понимаешь, Густаво, выход в бой на узнаваемой машине, на которой как минимум написано имя пилота, равносилен обещанию сражаться по кодексу. Меня и моего противника объединяют две вещи: мы оба хотим дожить до выслуги или хотя бы погибнуть быстро, а не сгореть заживо. Так что пословицу о том, что лицо бронеходчика — его бронеход, следует воспринимать буквально: честные бронеходчики узнают друг друга по раскраске бронехода. А кто катается на машине в стандартной окраске — тут еще большой вопрос, то ли это просто «человек без лица», то ли урод с отвратительной репутацией. Как раз поэтому кодекс бронеходчиков не распространяется на тех, чей бронеход не подписан и не раскрашен в цвета владельца. Лично я ни разу в жизни не вышел в бой в составе отряда с хотя бы одним «человеком без лица».