— Но только не от самих себя, да?

— Но только не от самих себя, да?

— В точку. Возвращаясь к проблеме — корпорации были нашим рынком сбыта, через который мы получили доступ к технологиям, процветанию, комфорту и перспективам. На самом деле, мы были тут хозяевами, а корпорации обслуживали наши интересы, и, конечно, сами оставались в хорошем таком барыше. Когда Саламанка, по сути, ограбил инопланетных предпринимателей, буквально присвоив все на словах народу, а на практике себе — мы в один миг оказались в изоляции. Гектор Саламанка был неплох как лидер военных и организатор, харизматичный такой тип, это правда. Только вот чем он думал, обворовывая корпорации — неизвестно. Вероятно, он ждал, что корпорации утрутся и сделают вид, что все в порядке — но нет. Корпорации, пострадавшие от грабежа, отказались иметь с нами дело, а равно и с любым посредником. Поскольку почти любая мелкая корпорация Млечного Пути вынуждена вести дела или хотя бы считаться с одной из крупнейших — с нами больше никто не имеет дела, кроме мелких торговцев-авантюристов. И началась беда. Двадцать лет деградации и упадка. Что усугубило ситуацию — так это то, что новоиспеченное государство Саламанки никто не признал, поскольку планета, как я уже упоминал, по своему статусу подпадает под действие «закона Оноды-Плахова-Лундгрена», и с точки зрения цивилизованной галактики Саламанка — узурпатор, у него нет права создавать тут так называемое «государство». Нова Эдемо — вольная планета. Как итог — Саламанку никто не признал и по юридическим причинам экономическое взаимодействие с любым государством на высоком уровне проблематично.

— Ладно, я понял расклад, — кивнул я. — А вот вы его не понимаете. Если бы премьер-министр или император Содружества решили силой оружия вернуть своим корпорациям их собственность, то сюда прибыли бы парни вроде меня еще двадцать лет назад. Как вы думаете, почему этого не случилось? Не отвечайте, это риторический вопрос. Потому что все это дело скверно пахнет и чревато репутационными потерями, и никто в этом изгваздаться не захотел из-за каких-то там ресурсов забытой планетки в Жопе Орла. Такие дела. Воевать за свою родину я могу только тогда, когда родина прикажет, а самовольно влиться в ряды террористов… У меня руки скованы, потому давай, Антон, я буду перечислять статьи военного и уголовного кодексов, которые мне инкриминируют дома, а ты загибай пальцы. Итак, дезертирство — раз, участие в террористической организации…

— Стоп-стоп-стоп, — сказал Кастильо. — Кирин, мы как бы не идиоты и все это очень хорошо понимаем. Меркадо заранее предусмотрел, как уладить все ваши юридические проблемы. Вам что-нибудь говорят слова «четырнадцать полотен ван Хелсинга»?

Я, конечно же, знаю это имя, его полгалактики знает. Самый известный художник Содружества, как-никак, и я даже побывал на выставке его картин. Дело было четыре года назад, я вернулся с войны во второй раз с новым орденом и сразу же закадрил на редкость сочную леди. Ну или, скорее, она меня зацапала, опередив всех соперниц. Ей было тридцать восемь, но выглядела на двадцать пять, а ее боди-моддинг стоил, вероятно, миллионы, потому что настолько красивой и совершенной родиться невозможно, если ты не богиня. С ней я впервые попал в действительно высший свет и очутился в местах, куда простому смертному хода нет, даже очень богатому. Деметрия, так ее звали, действительно была утонченной леди и тонкой ценительницей прекрасного, и бурные постельные утехи с ней чередовались с весьма насыщенной, по моим меркам, культурной программой. Деметрия засветилась со мной на полгалактики на зависть миллиардам, ну а я приобщился к высокому искусству.

— Да, я был на его выставке, — сказал я вслух. — Только картин там было ни хрена не четырнадцать, а раз в тридцать больше. Их там было просто дохренища.

Антон кивнул.

— Ну еще бы, все-таки рекордно продуктивный художник. Считается, что он рисовал картину от средней и больше раз в три дня, что при его-то жизни вылилось в громадное наследие. Но когда говорят о «четырнадцати полотнах» — имеют в виду последние его четырнадцать картин. Когда Хелсинг задумал создать серию картин столиц всех планет Содружества — их тогда еще было четырнадцать — ему поставили очень тяжелый диагноз. И он, вместо того, чтобы заняться лечением, сулившим не самые лучшие шансы, бросился в свой «последний круиз». Эти четырнадцать картин считаются вершиной его творчества и самыми гениальными работами. По легенде Хелсинг, закончив последнюю, сел в кресло, позвал своего верного слугу и умер.

— Ладно, и что с того?

Антон улыбнулся.

— А вы знаете, почему Хелсинг так широко известен? Тут недостаточно одного лишь числа картин, чтобы стать настолько культовым художником.

— Почему?

— Потому что ваши премьер и император оба являются дальними родственниками Хелсинга. Только с разных сторон: мать Хелсинга ведет свою родословную от императорского Дома Сабуровых, а отец — от нынешнего премьерского. А тут еще такое дело, что повышать свою популярность, говоря «смотрите, какой я клевый», в политике не самый лучший вариант. Но если у вас есть знаменитый родственник, допустим, художник, вы можете, используя государственный ресурс, всячески продвигать этого родственника и возвести его посмертно на вершину «художественного олимпа». Я не обсуждаю достоинства картин и таланты Хелсинга, просто констатирую. Когда вы продвигаете себя при помощи административного ресурса — некрасиво. Продвигать талантливого человека не зазорно, это же высокое искусство, а не политика. Ну а наличие такого родственника очень повышает престиж и императора, и премьера, и все это без вульгарной саморекламы.

— Ладно, и что дальше?

— Ко всему прочему, поскольку процесс «обожествления» Хелсинга начался еще сто лет назад, то и премьер, и император сами являются его фанатами. Премьер, в частности, дал клятву умирающему отцу, тоже бывшему премьеру, что соберет все наиболее значимые картины их славного предка в единое собрание. И надо сказать, они вместе с императором в этом неплохо так преуспели. Вы были на выставке в столичном Дворце Искусства, верно?

— Ну да, верно.

— Вот там и собраны лучшие работы Хелсинга. Но в этой коллекции не хватает венца — тех самых «четырнадцати полотен». Верней, они там есть — но только двенадцать. А теперь, Кирин, со свойственной вам проницательностью догадайтесь с первого раза, где находятся последние два полотна, отделяющие коллекцию космического значения от полноты и премьера — от исполнения данной отцу клятвы.

Я несколько секунд молча осмысливал услышанное, а затем сказал:

— Вы хотите сказать, что они… здесь?

— Верно, Кирин. Ныне ими владеет Саламанка.

— Серьезно?! Как такая ценность оказалась в самой богом забытой Жопе Орла?!!

Антон вздохнул.

— Элементарно. Саламанка их совершенно честно купил на аукционе пятнадцать лет назад.

— И мои премьер и император это прощелкали?

— Нет, что вы. Содружество отправило агента с суммой в пятьдесят миллионов стандартов.

— Ох ни хрена ж себе! — присвистнул я. — И что, Саламанка перебил?

Антон снова вздохнул.

— Да, перебил. Он купил обе за шестнадцать с половиной миллиардов галактических стандартов.

Вот тут мои глаза, наверное, вылезли из орбит.

— Сколько-сколько?!! Шестнадцать с половиной миллиардов?!! За два полотна?!!

— Да, Кирин, — печально кивнул Антон. — Шестнадцать с половиной миллиардов стандартов. Три годовых бюджета Нова Эдемо.

— Да ну ни хрена ж себе он коллекционер… — протянул я и вдруг в голове мелькнула дикая идея. — Погодите. Если он купил лот за шестнадцать с половиной миллиардов … то должен был быть кто-то, кто предложил просто шестнадцать миллиардов?

— Все верно. Вот тут мы и подходим к самому главному. Картины эти имеют уже не художественную ценность, а политическую. В обмен на них вы можете просить ваших премьера и императора, то бишь само Содружество, о какой-либо уступке или услуге, которая в финансовом отношении может стоить всего ничего, а в политическом иметь колоссальное значение. За картину торговались отчаянно, кроме агента Содружества там были политики и дельцы, тоже с громадными суммами. Когда Саламанка положил всех на лопатки, там буквально мгновенно родился своего рода «союз»: остальные соперники пытались купить картины в складчину. Но у всех их вместе взятых не нашлось при себе трех годовых бюджетов небольшой, но тогда еще процветающей колонии.