С некоторых пор меня стала мучить бессонница. Потому ли, что я поздно ложился, или потому, что мысли о себе, о своем положении в семье впервые тревожили меня, но вечерами я долго не мог заснуть.

Вот и сейчас — я лежу с открытыми глазами и думаю, чем заняться, чтобы не быть в тягость деду и матери. Не идти же в батраки к Вартазару! Мать сидит неподалеку и вяжет.

Я тихо окликаю:

— Мама!

Она поворачивает ко мне лицо:

— Что, сынок?

— Ты знаешь, мама, что я бросил гончарную?

— Знаю, Арсен.

— А знаешь, почему я бросил?

— Догадываюсь, можешь не говорить.

— Вот… — вздохнул я с облегчением. — Скажи, мама, что мне оставалось делать?

Мать отложила чулок. Горькая улыбка искривила ее тронутое морщинами лицо.

— Ты хочешь знать мнение матери, желает ли она видеть своего сына порядочным человеком или бездельником?

В горле у меня запершило. Спицы снова задвигались в руках матери. Она внимательно смотрела на них, будто не видела моего волнения. Когда дрожь а голосе унялась, я сказал:

— Но я не вижу смысла, мама, делать вещи, которые никому не нужны.

— Не нужны? — удивилась мать, снова подняв лицо от вязания. — Это глиняные изделия никому не нужны?

— Да, мама. Разве ты не знаешь, что их давно никто не берет?

— Бог с ними, пускай не берут. Что жемчугу от того, что курица, подбирая рядом зерна, не замечает его?

Я молча уставился на мать. Нет, я ничего не понимаю в людях. Мать заговорила словами деда. Как она может говорить так, если я, оглохнуть мне на месте, сам слышал ее насмешки над дедом? Этих взрослых никогда не поймешь.

Мать наклонилась ко мне и обняла за плечи:

— Эх, Арсен, Арсен! Ты еще слишком мало знаешь жизнь. Учись у деда. Посмотри на горшки его глазами, и ты поймешь, какую ценность представляют они для тебя.

— Хорошо, мама, я подумаю.

На другой день, не сказав Васаку ни слова, я пошел в гончарную. Вот и дед стоит у входа. Вот и Аво машет мне навстречу рукой.

Прости меня, дед, прими отступника в лоно твоего царства!

Можно забыть обиду врага. Забываются невзгоды жизни. Но кто изведал глубину раны, нанесенной близким человеком? Обида моя на Асмик дна не имеет.

Не могу забыть того вартавара. Она променяла меня на Цолака, на несчастного Цолака, которого я презираю.

Пусть она меня не любит. Пусть я ей не мил. Но чем плох Васак? Чем он не жених? Нет, что и говорить, это она нарочно избрала Цолака, чтобы больше уязвить мое самолюбие. Погоди же, дрянная девчонка! Ты еще наплачешься со своим Цолаком.

Вчера я встретил Асмик. Это произошло на рассвете. Я шел в гончарную. Дед и Аво прошли вперед, а я отстал от них будто для того, чтобы закрепить завязки на трехах. Здесь проходит тропинка, идущая от родника в село. В это время Асмик всегда возвращается с водой. Я делаю вид, будто интересуюсь травами. Я ковыряю острием палки землю. Чу! Что это за голоса?

Я сильнее ковыряю землю. Теперь я не брезгую даже конским щавелем — пригодится в хозяйстве. Голоса все ближе. Я мельком взглянул на тропинку. По ней шли девушки, на плечах у них колыхались коричневые глиняные кувшины. Мои глаза сразу отыскали среди них Асмик. Господи, как она хороша! Не лицо, а кусочек луны. А косички!.. Вряд ли их можно назвать косичками, эти доходящие до пят неиссякаемые ручьи.

— Асмик! — вырвалось у меня, когда она поравнялась со мной.

Асмик не удивилась моему появлению, она остановилась и мягко улыбнулась мне.

— Как живешь, Арсен? Давно не виделись, — сказала она.

— Ничего. Твоими молитвами.

— А Васак?

— Тоже ничего. Работает.

Асмик сняла с плеча кувшин. Ее карие, немного раскосые глаза смотрели на меня тепло и ласково.

— Ты все сердишься на меня, Арсен?

— Нет, это ты сердишься на меня, — отозвался я мрачно.

Асмик вздохнула.

— Хотела с тобой по-хорошему, а ты опять дуешься.

— Я не дуюсь. С чего ты это взяла?

— Не дуешься? Поймала на слове! — Она жарко шепнула мне почти на ухо: — Я хочу учиться!

— Ну и учись, — сказал я тем же деланно равнодушным тоном.

Асмик снова вздохнула:

— Нет, с тобой по-хорошему не поговоришь.

Она даже сделала вид, что собирается уходить. Я испугался и выдал себя:

— Асмик! Я дал клятву! Я никогда тебя не обижу! Васак тоже. Попроси о чем хочешь — я сделаю. Жизни не пожалею!

Асмик радостно захлопала в ладоши.

— Значит, не откажешь?

— В чем, Асмик?

— Будешь опять меня учить? Я хочу много знать, как ты, как Васак. Как гимназисты.

У меня пересохло во рту. Верный клятве, я сказал:

— Двери нашего дома всегда открыты перед внучкой дедушки Аракела. Приходи когда хочешь.

— Спасибо, Арсен! Дедушка будет рад. «Большой грех взял на душу, говорит, что не пускал учиться».

Вскинув снова кувшин на плечо, Асмик пошла догонять своих подруг. Она уже скрылась за поворотом тропинки, а я еще долго стоял посреди дороги, взволнованный неожиданным своим признанием.

— О-о! Арсен! Где ты запропастился? — гулко прокатилось в горах.

— О-о! — передразнивая, крикнул я в ответ. — Иду, дед! Иду-у!..

И я бегу на зов по тропинке гончаров. Как я счастлив!

В радости, как и в горе, дед многословен. Он радовался моему возвращению, и этого было достаточно, чтобы на него снова нашло красноречие. Мой станок стоит на почтительном расстоянии от дедова. Промежуток между ними завален ярко расписанными изделиями.

Дед говорит тихим, глуховатым голосом, но я отчетливо слышу его. Глиняные красавцы, заполняющие доверху пещеру, усиливают его голос.

Я работаю, напрягая слух, чтобы не пропустить ни одного слова.

Вот уже который день дед рассказывает одну историю. Милый дед! Я знаю, почему понадобились тебе эти истории. Ты думаешь, я снова убегу из гончарной или, чего доброго, с соломинкой за пазухой заберусь в винный подвал Затикяна?

Нет, мы теперь уже не те, какими были. Мы растем, отметины на кривом грабе поднимаются все выше и выше.

Мне повезло. На моем пути попались хорошие учителя: дядя Мешади, Шаэн, парон Михаил, каменщик Саркис, жестянщик Авак, кузнец Кара Герасим, гончар Мкртич, Седрак, Сако…

Мое сыновнее спасибо вам, наставники и друзья!

Боже упаси, если кто подумает, что этим я сколько-нибудь умаляю Апета, а тем более деда, без которых нетрудно было запутаться в дебрях невзгод. Отнять у меня деда или Апета — это все равно что изготовить кувшин, не примешав к глине люснивега. Да что там! Какой из меня или Васака вышел бы порядочный человек, не будь деда или Апета!

…Скрипит колесо. Красная глина, наваленная посреди гончарной, чавкает под голыми пятками Аво. Молодец, братик! Он так наловчился, что успевает готовить глину одновременно и мне, и деду.

Дед говорит, склонившись к вертящейся перед лицом глиняной массе, будто говорит не нам, а ей.

— Старый царь умирал… Умирая, он призвал к себе единственного сына, царевича Вачагана, и сказал ему: «Сын! Обширны мои угодья и владения. Одному тебе управлять будет трудно. Выбирай себе жену не по знатности, а по уму. Пусть будет она тебе помощницей…»

Я понимаю, почему дед затеял рассказ про мудрую Анаит [87].

Дочь пастуха, Анаит, избранная царевичем Вачаганом, отказывается выйти за него замуж, пока он не научится какому-нибудь ремеслу. Вачаган, послушав Анаит, учится искусству ткать ковры. Это потом спасает его от смерти.

Трудно пересказать речи деда, не испортив их, не обеднив его цветистый язык. Но преимущества деда перед нами не в одном только его умении рассказывать. У деда был непочатый край времени, он нисколько не стеснял себя.

Этот рассказ, который мы привели, он растянул на целый месяц.

Изо дня в день с неослабевающим вниманием мы вслушивались в глуховатый голос деда, отдававшийся в пустых посудинах, а потому слышный в самом отдаленном уголке гончарной. Смакуя, представляя в лицах тех, о ком шел рассказ, обрывая его на самом интересном месте, дед вел нас по дебрям старины, как поводырь слепого. Рассказом этим был пойман на удочку и Васак.