Старик обрадовался, не зная, с какого дерева потчевать меня тутой, но вскоре строго сказал:

— Не очень-то защитил. Только от бульдозеров… Но все-таки хорошо, что приехал. Аида, — позвал ой внучку, — оставь свою книгу. Иди посмотри на нашего гостя. Из самой Москвы. На помощь нам прислали.

Я поправил Гайка, сказав, что я не из Москвы и никто меня не посылал к ним. Но старик не обращал внимания на мои слова. Он все время называл меня человеком из Москвы. Видно, что это его очень устраивало: еще бы, к нему в горы приехали из самой Москвы, там знают об их беде, прислали человека помочь.

Старик повел нас в самый дальний угол сада и, опустившись в буерак, показал три источника, бьющие из-под земли.

— Вырубишь деревья — завтра же их не будет. Обмелеют, исчезнут. Шах-тута — кормилица и им!

Теперь я понял: Джангиров не шутил. Гайк-даи — истинный рыцарь!..

Несколько лет назад я прочел в одной газете записки врача, работающего на Камчатке. Потом имя этого врача стало появляться в газетах уже совсем по другому поводу.

В 1967 году три камчатских комсомольца прошли на двух самодельных плоскодонках от берегов Камчатки до Черного моря, преодолев более тридцати двух тысяч километров водного пути по морям и рекам страны.

Михаил Шолохов, следивший за подвигами смельчаков-камчадалов, назвал их «моряками-землепроходцами».

Одним из этих землепроходцев был врач Зорий Балаян, записки которого попались мне в газете.

Интересно, подумал я, кто он, этот Балаян? Уж не наш ли, карабахский? Ведь нас, карабахцев, теперь уже ничем не удивишь. Наша земля вырастила писателей и воинов, выдающихся ученых, певцов, спортсменов… И все-таки хотелось, чтобы и этот Балаян, кем-то в шутку названный армянским Туром Хейердалом, камчатский землепроходец, оказался нашим, из Карабаха…

И в газетном очерке Балаяна читаю: «Я живу на Камчатке. Камчатка — моя вторая родина. Я ее люблю. Для меня она — центр вселенной». И в скобках: «…а вообще-то, центр вселенной, конечно, Карабах».

Ну что ж! Был у нас, у карабахцев, адмирал флота, пусть будет и мореплаватель-путешественник, свой Тур Хейердал, так сказать.

А спустя год судьба свела меня в самом Карабахе с Балаяном.

Мы как-то быстро сдружились. Я напомнил Зорию о центре вселенной. Зорий весело, в голос смеялся:

— И вы запомнили эту шутку?

— Запомнил, Зорий. Хорошая шутка. Она помогла мне демаскировать тебя.

Зорий снова рассмеялся:

— Дорогой земляк, вы ведь тоже под маской ходите.

И вот два «демаскированных карабахца», беспамятно влюбленные в свой край, скитаются по родной земле, исколесив ее из конца в конец.

Десять дней — срок немалый. За это время я успел много выудить у своего, не любящего говорить о себе, знаменитого земляка. Всего здесь не перескажешь — для этого целую книгу нужно писать. Но об одной истории, случившейся с Балаяном, не могу умолчать.

Любовь к путешествиям однажды забросила Балаяна на север Камчатки. Пурга застала его в тундре. Отрезанный от мира снежной круговертью, Зорий Балаян сорок два дня провел в юрте старого коряка, ел полусырую оленину, сушил рыбу… О вертолете, даже собачьей упряжке, нечего было и думать в такую беспросветную метель.

Зорий, не раз бывавший во всяких переделках, видавший виды, затосковал. Не без зависти почувствовал тот психологический барьер, разделявший его и старого коряка. Зорий был пленником севера, коряк — его хозяином. Ничто не волновало его: ни пурга, ни однообразная пища, ни оторванность от мира.

«У него даже борода не росла», — с улыбкой вспоминает Балаян.

«Пурга, ни зги не видно. С уверенностью могу сказать, что цивилизация была создана в перерывах между пургами» — такую запись сделал Балаян, сидя в чуме старого коряка.

И я почти явственно вижу этот небольшой чум из шкур, старого коряка во власти белой круговерти на краю света, где писались эти строки.

Во время своего водного путешествия, перетаскивая свою плоскодонку по суше, Балаян повредил себе мышцы на правой руке. Приехав в Ереван, он пошел в больницу, показал руку. Балаяна уложили, требовалось долгое лечение. Но Зорий потребовал, чтобы операцию произвели немедленно: через месяц его команда продолжит свой путь и к этому времени рана должна зажить.

Хирурги были уверены, что за месяц рука не заживет. Они не разделяли оптимистических взглядов Балаяна на этот счет, но операцию провели. Со всей больницы сбежались врачи: шла операция, сшивали без наркоза порванные мышцы, а больной пел. Операция продолжалась два часа, и все два часа Зорий пел и пел. И ни разу голос его не дрогнул. Не осекся.

Но удивительнее другое — в срок, назначенный Балаяном, рана зажила! Зорий поспешил в Одессу, где ждали его камчатские друзья — Анатолий Сальников и Анатолий Гаврилин. Отсюда они должны были продолжить прерванный зимой маршрут…

По радиостанции «Маяк» из Москвы передается иногда шуточная песня о камчатских моряках-землепроходцах:

Текст этой песни написал Балаян.

«Газик», задыхаясь, фыркая и грохоча, то преодолевая немыслимые подъемы, как бы ввинчивался в небо, то по тем же охотничьим тропам спускался в узкие расщелины гор, охваченные начавшимся пожаром осени. Справа, слева от нас мелькали прильнувшие к склонам, отягощенные плодами гранат и грецкий орех, от которого еще трудно отделялась кожура и при попытке полакомиться молочным ядрышком немилосердно пачкаются руки — их потом водой не отмоешь — его время еще не пришло, как не пришло время и граната, который по-своему мстит: если ненароком попробуешь — сейчас же набьешь оскомину… И памятники старины, дары духовного богатства предков, которых в Карабахе великое множество: хачкары — камни-кресты с ажурной резьбой, циклопические крепости, о которые ломали себе зубы самые отпетые завоеватели, башни и постоялые дворы.

В одном селе, закинутом высоко, Зорий в начавшей желтеть кроне мощного тутового дерева углядел две ягодки и, забравшись на ветку, сорвал их. Прежде чем отправить сморщившиеся, почти сухие ягоды в рот, сказал, лукаво скосив свои узкие, насмешливые глаза на меня:

— Здравствуй, шах-тута Леонидовна. Вот и ты дождалась меня!

Так назвал шах-туту в шутку первый секретарь Мардакертского района Бадунц, и Зорий счел нужным поддеть меня этой шуткой.

Я заметил: шутки шутить — это, как говорят, вторая натура Балаяна. И я не удивился, когда через день-другой дворовые дети, дирижируемые самим Зорием, хором запели под моим окном: «Инкер мер Гурунц, кепт унцаунц» — шуточный стих, посвященный мне. Его сочинил Зорий тут же, не отходя, как говорится, от кассы.

И надо полагать, это у него возрастное.

Возраст у меня, увы, не тот. Зорий мне бы в сыны годился, но и я в долгу не остался. Выслушав шуточную песню о себе и о туте, с большим опозданием нашелся чем отплатить.

— Зато не боимся комаров, — выдал я, довольный своей находкой.

Но я заметил: мой землепроходец, любящий шутки, сейчас же преображался, становился совсем другим, когда мы оказывались у памятников, какого-либо сооружения, доставшегося нам из прошлого. И чем старше была постройка, тем внимательнее и серьезнее он становился.

— Что это, Зорий, потянуло тебя к монастырям? — пошутил я. — Уж не собираешься ли ты постричься в монахи?

Зорий не сразу отозвался. Против обыкновения, он был очень серьезен.

— В монахи я не постригусь, не та квалификация, но прописать моих карабахцев на своей земле силенки хватит.

Я знал, чем озабочен Зорий, о какой прописке идет речь. Кто-то из недоумков от науки черным по белому написал о нас как о кочевниках, которых приютили здесь по доброте.

— И ты собираешься этого недоумка уму-разуму учить?

— Хотя бы считать памятники.

— Напрасный труд. На территории Карабаха более трех тысяч памятников, построенных в разные эпохи. Некоторые из них начисляют 4–6-тысячелетнюю давность. Что твой писака с этим может поделать? Кто вообще в силах отменить эту прописку? Оставь, Зорий. Побереги нервы. Они тебе еще пригодятся в твоем путешествии в самую Америку…