Лудильщик Наби, кутила и забияка, обмотав вокруг живота темный кушак, как макар-баши, шествовал, легко неся на мощной ладони кувшин с вином.

Следом за ним весело шагали его подвыпившие друзья.

— Вай-вай-вай!.. — кричал Наби.

— Вай-вай-вай!.. — вторила ему компания.

Женщины щедро раздавали из платков матаг — горсть сушеного тута, ломтики гяты, орехи, крылышко курицы…

То была старая традиция задабривать бога подарками.

Дед подошел к пашне, лежавшей седлом между двумя горками. Снег лежал только в середине, по обоим концам полосы кудрявилась клейкая зелень.

Дед опустился на корточки и осторожно, будто трогал необожженный кувшин, провел ладонью по всходам.

— Хорошо! — сказал дед, довольный.

— Дай бог! Дети Савада полакомятся зимой белым хлебом, этот участок, кажется, достался ему, — сказал Апет.

— Аминь! — заключил дед, и мы двинулись дальше.

Мелькали зазеленевшие пашни. Дед и Апет, осматривая всходы, одобрительно качали головами.

Откуда ни возьмись на поле появился Боюк-киши. На нем все та же старенькая, заплатанная чуха, на ногах — яркие шерстяные носки и мягкие, отсыревшие трехи из бычьей кожи. Чуха, как и прежде, лоснилась на спине, на груди, на потертых локтях.

Боюк-киши, как и все, возбужден.

— Вот и пришло то, что большевики обещали. Отныне нам вместе жить, единому богу служить, державу единую ставить, — сказал он, вытирая слезы.

— Аминь, — сказал Апет.

— Аминь, — повторил дед, потом добавил: — Не от хилых корней — от богатырского семени мы с тобой, кирва, род свой ведем. Народ наш издревле пахарь, жил землей, а не разбоем. Святое наше дело. Ему века жить!

Невдалеке по полю на одной ножке скакала девочка, горланя:

И в самом деле, пока мы обходили пашни, скрылось солнце. Тучи, медленно наплывая, разбухали, как кляксы на промокательной бумаге.

Я вспомнил о собрании:

— Дед, у нас сегодня ячейка. Я пойду.

Дед посмотрел на тучу:

— Иди, иди, детка, я разве тебя держу? Сегодня работать не будем.

Взявшись за руки, мы побежали по зеленеющему склону.

Далеко позади нас, пока мы шли, разноголосо гудела толпа и звенел бубен…

Если вас, дорогой путник, в горах застанет ночь, не задумываясь заверните к нам. Найти нас нетрудно. Во-он, видите, высоко яркие, частые огни. Это и есть наше село, наш Нгер.

Огни эти недавно зажглись, хотя село стоит со времен Адама. Нечем было заправлять лампы прежде. Не во всех домах горел свет.

Милости просим, заходите. Жители Нгера на редкость гостеприимны — они рады будут дорогому гостю.

Правда, вас не посадят на венские стулья, какие стояли в доме Вартазара, не накроют вам богатого стола. Все это придет потом. Не богато пока живем мы.

Но за радушный прием я ручаюсь. А за гостеприимным столом, сами знаете, и сухой хлеб — снедь. Недаром же говорят: «У бедного сытнее пообедаешь, чем у богатого».

Сын мой, сними башмаки, и пойдем босиком по росистой траве. Не делай больших глаз. Это тебе говорит отец. Не слушайся всяких мам, что они понимают в мужском деле? Вот так. Я поведу тебя по местам моего детства.

Нам нечего бояться, что после прогулки у нас появится зверский аппетит. Пускай. Подзаправились мы порядком глазуньей и белым тонирным лавашем, да еще в придачу пирожки понапиханы в карманы. На бабушку твою надеяться можно. Старушка знает толк в еде.

Как хорошо, скинув этак десятка два годиков, шагать по родным местам!

Ах ты, развалина, ты еще жива? Вот, Карик, яблоня, в дупле которой мы прятались, играя в прятки. На ней росли кислые дички, которые мы срывали, едва они начинали завязываться.

Хочешь, я поведу тебя в тот сад, в котором мне знаком каждый куст?

Ты уже догадываешься: я зову тебя в тутовый сад. Да, да! Зайдем, не пожалеешь! Ведь здесь растет не какая-нибудь мушмула, а карабахский шах-тут. Не зря же народ дал этому дереву такое царственное название. Можешь полакомиться: ягод в продолговатых пупырышках хватит и для тебя, и для меня, и для всякого другого, кто заглянет сюда. Шах-тут — щедрое дерево. Ешь, ешь, хоть до самого вечера. Здесь нет мое-твое. Здесь все наше. Тутовые сады не охраняются. И не говори: «Спасибо, наелся», — нгерцы поднимут на смех, потому что нашей ягодой наесться нельзя.

Но тебе не терпится заглянуть в другие сады. И ты прав.

Неспроста же наш край называется Карабахом, что означает «густой сад». Идем, идем! По глазам вижу, тебе хочется побывать в том саду, куда никто из нас, кроме Аво, не смел забираться. Ох, этот памятный сад! Аво и теперь все хромает. Но нам с тобой ничего не грозит. Колхозный садовник Аршак радушно встретит гостя, и ты насладишься прекрасными плодами лучшего нгерского сада.

А вот и урочище, в дебрях которого охотник Салах, лицом к лицу встретившийся с барсом, уложил его из своего дробовика. Это место так и называется: урочище Салаха. Знаменитое место! Что ты озираешься, Карик? Думаешь, появится из-за куста долговязая фигура Седрака? Знаю, знаю: ты не прочь послушать его удивительные рассказы о партизанах Шаэна или веселые истории о мелике Шахназаре и его лукавом слуге Пулу-Пуги. Потерпи немножко: вечером под кривым грабом всего наслушаешься. А пока оглянись-ка. Вон наш Нгер. Видишь красные черепичные кровли домов на том склоне? Правда, они напоминают издали расцветшее маковое поле?

Какой звон! Ты слышишь, Карик, как заливаются птицы! А как стрекочут кузнечики! Постой, а это что такое? Как будто льют воду из кувшина. Это выпь. Хитрюга, чтобы не ударить лицом в грязь перед такими певчими, как скворцы, она погружает клюв в воду, и оттого так громко звучит ее глухое уханье.

Полная неги и неумолчного птичьего гомона, ликует вокруг карабахская весна. А вот и журавли. Смотри, Карик, как летят журавли…

Я никогда не устану повторять, что у нас все не так, как у других. Я утверждаю, что в Карабахе и солнце светит как-то по-другому, и природа иная, и ключи гораздо студенее.

Когда я вырос и сказал то же самое, люди посмеялись надо мной. «Всяк кулик свое болото хвалит», — так ответили мне. А один, видно сочувствовавший моей слабости, заметил с улыбкой: «Поезжай в другие места, и ты этого не скажешь».

Я побывал во многих местах. Жизнь кидала меня из стороны в сторону. Скинув тяжелые сапоги пехотинца, вместе со мной оттопавшие полмира, я спросил себя: «Ну вот, Арсен, ты повидал свет: на какой из виденных городов, на какое из сел ты можешь променять Нгер?»

И ответил себе: нет такого места на земле, которое променял бы я на Нгер, потому что я родился там, вырос и стал человеком.

Благодарю тебя, тропинка гончаров, где меня привечали, где привили любовь к ближнему, где все мерилось по труду: и благо, и зло, и нищета, и честь, и бесчестье. Земной поклон и тебе, наша речка Чайкаш. Ты катил свои воды, когда нас не было на свете, и ты будешь течь, когда нас не будет…

…Мы поднимаемся в гору. В долинах клубится туман, дремотные, зубчатые дали громоздятся лесистыми вершинами, где-то вверху зелеными макушками подпирая грозовые тучи.

На память приходят слова Лермонтова:

Конечно, Лермонтов это писал про Карабах. Не иначе. Про «бури роковые», скажем, перехватил, а что касается остального…

Нашу дорогу перебегает ручей. Прозрачная вода скользит по камням, прячется в зарослях трав, в раздумье клокочет, пенясь, натыкаясь на препятствия, и все бежит, бежит вниз…

Не водопад он, этот маленький ручеек, его голоса не услышал бы Лермонтов, будь он в наших краях, но попробуйте обуздать эту вечную струю, остановить, загородить ей путь! Так и наш Карабах! Ничего, что он мал. Соловей тоже невелик, но, когда поет, его голосу внемлет весь мир.