Но ты все смотришь на меня, Карик, ты ждешь моего рассказа. Тебе только деда подавай. Не торопись, сынок, мы с дедом переживем еще не одну весну. Мы еще насладим свой слух его шутками-прибаутками. Но об одном нашем разговоре с дедом не могу умолчать сейчас.

Было это осенью, после страды. Мы шли из гончарной. Решившись, я наконец поведал деду о своих мечтах.

Над головой, догоняя лето, с коротким криком проплывали перелетные птицы. В реке женщины мыли зерно свежего обмолота.

Дед не сразу отозвался. Шел молча, густо дымил.

— Ну что же, — наконец проговорил он, погладив меня по голове, словно благословляя. — Дубовый росток должен подняться до тучи, чтобы его солнце озарило… Я тебя не держу. Если дорога раздваивается, ступай по широкой…

Как вырвать тебя из мрака забвенья, мой дед, мой полубог, мой добрый домашний гений?!

Много времени прошло с тех пор. Наш Нгер теперь не тот Нгер. Весь Карабах не тот. Иначе стали светить его огни, взнесенные в небо.

Милый дед! Если бы ты мог посмотреть, каким он стал, наш Нгер!..

Баку — Ереван

1939—1972

У него очень красивое армянское имя — Арсен. Арсен Погосбекян, если угодно. Но в селе все зовут его Верчапесом. По той лишь причине, что любит он это слово вставлять в разговор к месту и не к месту, особое имеет к нему пристрастие. А оно, слово это, режет слух карабахца — не здешнее, городское словечко. Над такими словечками в Норшене, как в любом другом уголке у нас в горах, где привыкли изъясняться на своем карабахском говорке, известное дело, подтрунивают.

Оговорюсь: «верчапес» — безобидное слово, означает: «в конце концов», «наконец», — ничего более. Но этому слову суждено было, пристав к нему еще в молодые годы, вместе с ним пройти нелегкую жизнь, начиная от комбедства, когда он в комитете бедноты состоял, с кулачеством боролся. Словечко это, неотступно следуя за ним, прошагало по полям Отечественной войны, с которой Арсен вернулся без единой царапины, увешенный орденами и медалями, вплоть до наших дней, когда ему за седьмой десяток перевалило.

Был у Арсена закадычный друг, с которым он побывал в плену еще в первую мировую воину. Бывает же такое чудо — оба попали в одно австрийское селение, хотя воевали на разных фронтах и ни разу за время войны не встречались.

Здесь они еще больше сдружились. До того привыкли друг к другу, что их теперь водой не разлить. Спешу заметить: друг этот, с которым нашего Верчапеса водой не разлить, — тоже с кличкой. Бо — величают его. И, надо полагать, тоже не без оснований. Бо — это восклицание, выражающее восторг, удивление.

Настоящее его имя Хачи. А по разным бухгалтерским книгам, по военному билету и наградным листам, которые хранятся в сундуке, обитом листовым железом, он — Хачатур Оганесян.

Вы спросите: почему надо было двух в общем хороших, почтенных людей села, не лишенных душевного тепла и щедрых на труд, упрятать под клички? Спешу ответить: сие от нас с вами не зависит. Так у нас уж повелось: кому следует — прицепят. Здесь нам, как говорится, ни прибавить, ни убавить. А в общем — не мы надавали эти клички, не нам отменять их.

В утешение могу сказать одно: в Карабахе под прозвищами живут не только отдельные личности, но даже чохом — жители целых селений. К примеру, село Схторашен, известное во всей области своим налаженным хозяйством, с именитым председателем во главе. Жителей его называют чесночниками. Должно быть, схторашенцы на своих огородах, кроме всего прочего, сеют и чеснок. В Карабахе известен Шушикенд своим хашем, и нате — прозвище готово: всех шушикендцев называют не иначе как хашечниками, то есть любителями этой, к слову сказать, вкусной пищи, густо перечесноченной и острой, приготовленной из ножек забитого животного. И нас, норшенцев, не обошли, называют то литейщиками, а то и танцорами. Водится такая слабость за моими земляками — любят они, крепко потрудившись, хорошо повеселиться. Не случайно же Согомон Сейранян, лучший тарист Армении, народный артист республики, — из Норшена, рос и взрослел там…

Возвращаясь к друзьям, о которых, собственно, наш рассказ, спешу выразить удивление по поводу этой дружбы. Мне, норшенцу, хорошо знающему обоих стариков, совершенно не понять — на чем держится эта дружба, если они в своей жизни еще ни разу не сошлись во мнениях. Если один, положим, взглянув на звездное небо, резонно замечает, что это сейчас ночь, то другой, сделав удивленное лицо, начнет доказывать обратное: дескать, какая это ночь, если сейчас чуть ли не полдень. Даже подтрунивать над другом станет, что тот сослепу или по старости солнце перепутал с луной.

А дружить они все-таки дружат. Был такой случай. Бо укатил не то в Баку, где у него много родственников, в том числе два брата, не то к дочери, которая была замужем и жила совсем в другом конце Карабаха. Друзья расстались почти на месяц. Словами не передать, как загрустил Арсен после отъезда Хачи. В деревне посмеивались:

— Как вместе — грызут друг друга. Теперь, видишь, скучает.

А грызли они друг друга за дело. В то время, как Верчапес, то есть Арсен Погосбекян, избрав ворчливость своим ремеслом, на каждом перекрестке кричит, что не с той стороны погоняем осла, Хачатур, то есть Бо, во всем перечит ему:

— Почему не с той, голова? Плох тот нос, который чувствует только дурные запахи.

Истощившись, друзья притихали, но до первого удобного случая, чтобы снова врезаться в спор.

Впрочем, они были разные и по многим другим признакам. Арсен ростом невелик, коротконог и, несмотря на преклонный возраст, широк в плечах, крепок; он не имел привычки часто бриться. Хачатур же высок, худощав, всегда брит. Правда, чуть-чуть рябоват, но это не портит постоянно улыбающегося лица. Особенно хороши были черные, приветливые, с прищуром глаза.

Если Арсен, как мы уже знаем, с кислинкой, все видит в мрачном свете, недоверчив и ничего не принимает на веру, то Хачатур кроток, незлобив и до крайности доверчив.

Еще электричества в селе и в помине не было, а Хачатур уже натянул по всему дому провода, даже лампочки повесил.

— Зачем они тебе? — спрашивали его. — Электричества у нас пока нет?

— Будет, — отвечал Хачатур. — План имеется. Раз власть говорит — подадут.

И очень часто получалось так, как предсказывал Хачатур. Через год к селу подвели кабель, и когда пришли монтажники проводить в дома электричество, то им не пришлось даже заглянуть во двор Хачатура — там все было готово — подключай свет.

Правда, бывало, что Хачатур попадал впросак. Так получилось совсем недавно, когда сверху вдруг спустили план посева кукурузы. Да еще наседали на пятки, чтобы поскорее отсеялись. Сеять-то посеяли, да урожая не собрали. Климат не тот, кукуруза выросла по щиколотку.

— Ну как, Бо, по душе тебе эти карлики? — злорадствуя, наседал на него Арсен.

Хачатур зло обрывал друга:

— Ну, маху дали. Не то спустили нам. Что зря зубы скалить?

Не скрою, бывали времена, когда Хачатур прямо не знал, как обороняться от злоязыкого Арсена. Особенно когда дело касалось приусадебного участка. С приусадебным участком у нас были большие нелады. В Карабахе люди живут скученно, дом к дому, зачастую двор одного хозяина служит как бы крышей для соседа, так сказать, снизу. А потому о приусадебном участке при доме и разговоров не могло быть. А нарезать участки вне села, где-нибудь поближе к источнику, по уставу запрещалось.

Правда, кое-где зубами вырвали, все-таки завели себе усадьбу вне села, но Норшену это не удалось. Как ни бились, так и не сумели норшенцы выторговать в районе приусадебной земли.

— Ну, что скажешь на это, верующая душа? — не пропускал случая поддеть своего друга Арсен. — Какие у тебя в запасе слова, чтобы оправдать такую несправедливость?