Голод вконец извел нас.

— Подкрадемся ночью. Что будет, то будет, — решили мы.

Но приходила ночь, и мы откладывали налет на завтра. Было страшно забираться в чужой огород. А голод нашептывал нам другое, и куда бы ни направлялись, непременно оказывались около какой-нибудь изгороди.

— Покарауль здесь, — если что, свистни, — сказал однажды Аво и, отыскав лаз в заборе, мгновенно исчез.

Притаившись за кустом, я испуганно оглядывался по сторонам, всматриваясь в темноту ночи. Вдруг совсем близко раздался хруст обломившейся ветки. Я вскочил, хотел крикнуть, но чья-то рука зажала мне рот.

— Не ори, дурак! — услышал я знакомый голос.

Я оглянулся и от удивления вскрикнул:

— Васак! Откуда ты взялся?

В темноте мы молча обнялись. Я тихо шепнул ему:

— Я так и знал, что мы встретимся!

— Еще бы! Я тоже Шаэна ищу, — рассмеялся Васак. — А что, много ребят убежало? — осведомился он.

— Не знаю. При мне только Сурен и Вачек.

— Зря, все равно с голоду подохнут. Нынче милостыню не подают.

— А как ты узнал нас? — поинтересовался я.

— Я уже третий день слежу за вами. С трудом узнал: очень вы уж разукрасили себя.

Луна выглянула из-за туч, осветив круглое лицо Васака.

— А ты пухлый какой, — заметил я не без зависти, — с чего бы это?

— Чужие куры не перевелись, — хвастливо тряхнул головой Васак.

— Так ты давно воруешь?

— Поговорим после, а сейчас смотри в оба, а то Аво накроют. Здесь народ злющий. Убьют — не пожалеют.

Мы прислушались. Вокруг стояла тишина, только кузнечики тянули свою нескончаемую песню.

Пригнувшись к земле, к нам тенью подкрался Аво. Он нес в подоле рубахи свои трофеи… От души отлегло. Отбежав от огорода подальше, мы мигом развели костер. Картошка еще пеклась, а я уже чувствовал на зубах ее обжигающий, ни с чем не сравнимый мучнистый вкус…

Наконец «стол» готов. Картофелины были черные, раскаленные, и мы ели их, обжигая пальцы. А как вкусно перышко молодого лука! Или морковь!

В разгар пиршества ветки соседнего куста вдруг раздвинулись и в образовавшийся просвет просунулось бородатое лицо. В темноте провалившиеся глаза горели, как у голодного волка. Мы приняли его за нищего и решили удивить своей щедростью. Аво отделил ему пригоршню картофеля. Даже соль в тряпочке придвинул.

Человек схватил все и принялся жадно есть. Мне стало жаль его.

Я подошел ближе.

Человек ощерился, доедая остатки. Мне показалось вдруг: коснись его — он схватит за руку, как делают собаки, когда к ним пристают.

Уничтожив все, что мы дали ему, тотчас же протянул пустую руку. Мы снова оделили его из нашей доли.

Присев к нам, он теперь уже бесцеремонно хватал картофелины, грязную морковь и без разбору совал в рот.

— Ну ты, разошелся! Дай и другим поесть! — строго сказал Аво.

Обжора схватил его за руку. Аво взвизгнул от боли, и в это время тяжелая туша навалилась на меня и Васака, подмяв обоих под себя. Дышать стало тяжело, что-то холодное и липкое подбиралось к горлу.

«Задушит!» — мелькнуло в голове.

Перед глазами у меня поплыли круги. Почему-то я вспомнил нашу деревню, еще не сожженную турками, речку, игру в верблюжонка.

Очнулся я от страшной боли в руке. Но дышать было уже легко!

— Али! — воскликнул Васак.

Только сейчас я заметил Али и Седрака с винтовками, дула которых были направлены на валявшегося на земле человека с бородой.

— Целый день гонимся за ним. Накрыли наконец! — пояснил Али, отирая пот со лба. — Это уже один из последних аскеров.

— Ну, вояка, вставай, не прикидывайся дохлым! — толкнул его носком треха Седрак.

Турок, оглушенный прикладом, начал понемногу приходить в себя.

Я еле переводил дух от пережитого. Аво тоже не мог прийти в себя. Хотел бы посмотреть, как бы выглядели мы, не подоспей на помощь Седрак и Али!

Тем временем Васак, схватив дубину, замахнулся на турка.

— Не надо, — остановил его Али, — пусть по закону решают, по нашему, партизанскому, суду.

Я не помню, что было дальше: все вокруг завертелось, закружилось, и я упал без чувств. Очнулся я уже дома.

Довольно мы с тобой понежились, моя постель, продавленная тахта, полная блох и скрипов. Пришла пора покинуть тебя. И слава богу!

Нагляделись мы с тобой и на костоправов, и на цирюльников. Попил я вонючей воды из семи источников. Хватит. Сыт по горло твоими благами. Спасибо, на том и прощай.

Две ласточки влетели в окно и вылетели в ертик. В гнезде, прилепленном к карнизу, вдруг завозились птенцы. На минуту я даже увидел их широко раскрывшиеся светлые клювики, высунувшиеся из гнезда, чтобы принять пищу.

Весна. Весна пришла!

Но где Васак? Почему до сих пор его нет? Ведь обещал же рано утром зайти, чтобы вместе отправиться в горы встречать журавлей, которые, по нашим подсчетам, уже должны вернуться.

Обещал? Мало ли что обещал! У него на неделе семь пятниц. И зачем я связался с ним? Что, сам не найду дорогу, поводырь нужен?

Каюсь, друзья, я люблю его, черта. Пусть он еще провозится дома, поваляется в постели, сколько ему влезет, а я без него не пойду. Стану злиться на него, ругать его на чем свет стоит, но буду ждать как проклятый. Да и мать чего-то замешкалась. Ей давно бы пора идти к роднику за водой.

Хотя я совсем здоров, но мать ни за что не согласилась бы выпустить меня из дому.

Пока она еще возится тут со своими горшками и Васак не пришел, давайте проверим наше хозяйство: что у нас есть, чего нет. С чем мы переступаем порог тринадцатой своей весны?

Хороший хозяин богатство свое всегда держит на виду. Итак, что же имеется налицо? Прежде всего — дом, что недавно появился. Стоит он, ненаглядный наш, красавец писаный! На нем уже выросла трава, как и прежде. Зимой плоская крыша его делается гладкой, как кость. Детвора нашего тага всю зиму не сходит с нее.

Затем мы, дедово племя, которое и живет на свете только ради того, чтобы очаг наш не потух. Пребываем и мы в добром здоровье, дружки мои.

Если говорить правду, очень даже везет нашему дому. Вот Нерсес, соседский мальчик, замешкался где-то, когда надо было уходить от турок, и…

Что и говорить, хорошо я отделался, очень хорошо. (Мама, если я для тебя чего-нибудь стою, то один кусок из своего хлеба ты ешь сама, а другой принеси в жертву святым угодникам или отдай Али и его друзьям-партизанам, вырвавшим меня из рук аскера!)

Как знать, не дело ли это рук нашего покровителя, если однажды, как добрый вестник, у порога нашей гончарной появился покупатель, бродячий бахкал [74].

Дед, разумеется, быстро сторговался с ним, сплавив ему большую партию посуды из своих неиссякаемых запасов.

Ну кто у нас еще есть? Мать, дед, обширная родня в несколько десятков душ, Мариам-баджи со своим хорошо подвешенным языком, знаменитая сплетница, которая дня не проживет, если не забежит к нам поболтать, дядя Мухан, наш кум, мои друзья…

Но прежде всего о деде. Вы помните, где мы его оставили?

Старик и вправду, разбушевавшись, чуть не навлек на наш дом божью кару.

Мы ведь знаем деда. Станет он ругать аллаха, если тот не за тридевять земель от порога! И все-таки что случилось с дедом после того, как мы убежали из дому? Ничего особенного. На другой день как ни в чем не бывало он пошел в гончарную: надо было работать за троих. Затем бог послал ему бахкала, который закупил большую партию кувшинов…

Случай, когда дед, напившись, бросал бунтарские призывы, был последний взрыв, крик души, после чего наступила пора полного душевного равновесия, нарушить которое уже не могли никакие невзгоды.